Читать интересную книгу Карпатская рапсодия - Бела Иллеш

А между тем я был совершенно уверен, что Гугу — это именно самое подходящее для меня лицо.

Ведь Гугу знал, как живут марамарошские дровосеки, по сравнению с которыми даже сойвинские рабочие являются богачами. Гугу знал жизнь шахтеров соляных копей, так как до того, как стал немым, он жил в Шугатаге. Он спускался в глубину затопленных шугатагских копей — спускался для того, чтобы красть соленую воду. В те времена многие совершали эту опасную экскурсию, спускались под землю, чтобы набрать соли на два-три крейцера. Но ни с кем другим не случилось того, что с Гугу. Он вышел на поверхность земли с большой бутылкой соленой воды как раз в тот момент, когда подточенная водой земля осела и вместе с находившимися на ней животными, домами и деревьями провалилась вниз, на глубину почти двухсот метров. Гугу стоял на расстоянии нескольких шагов от места катастрофы и от испуга не мог двинуться. Часть деревни Шугатаг — ее называли «В добрый час!» — в несколько секунд превратилась на его глазах в глубокое соленое озеро.

С тех пор Гугу онемел и часто смеялся. Между тем для смеха у него было немного причин. В наказанной судьбой деревне на него все злились, как будто он был не только свидетелем, но и причиной случившегося несчастья. Тот, у кого было горе, думал, что Гугу смеется над его бедой, бил и пинал насмешника. Дети бросали в него камнями. Жандармы почему-то тоже недолюбливали его и посадили на несколько месяцев в тюрьму. А так как Гугу и под арестом все время смеялся и все продолжал говорить «гу-гу-гу», жандармы выбили ему несколько зубов. Когда Гугу освободили, он, не простившись, ушел из Шугатага и дошел пешком до Тисы. Спрятавшись на плоту, он попал в Намень. Плотовщики обнаружили его, избили и высадили на берег. Из Намени он добрался пешком до Берегсаса, где Маркович взял его на работу. Но так как говорить он не умел, Маркович давал ему вдвое меньше еды, чем другим работникам, которые мыли его лошадей, и в четыре раза меньше платил ему. Рабочие-мойщики тоже не любили Гугу и вечно издевались над ним. Одни только лошади любили его. И Гугу любил лошадей. Кормил ли он их, поил, мыл или чистил, — все это он сопровождал своим «гу-гу-гу-гу», и лошади всегда сразу понимали, что ему от них нужно.

Если бы Гугу мог рассказать мне все это сам и если бы его слова были такими же простыми и в то же время странными, дающими толчок всяким мыслям, как рассказы героев Горького!..

Но Гугу был немым.

Потому вместо Гугу мне пришлось обратиться к дяде Фэчке.

Когда я принял это решение, дядя Фэчке как раз лежал в нашем саду под большим ореховым деревом и храпел. Я сел около него и стал ждать, пока он проснется. Ждать пришлось долго, но все же наконец он открыл глаза.

Зная, что он старый друг моего отца и доброжелательно ко мне относится, я прямо сказал ему, что мне нужно.

— Расскажите мне, дядя Фэчке, что-нибудь такое, что можно было бы описать!

Фэчке посмотрел на меня с удивлением, глаза у него были мутны от дневного сна.

— Если хочешь слушать сказки, Геза, обратись лучше к твоей няне Марусе, она лучше всех знает, что делают всякие принцы и принцессы.

— Не сказок хочу я, дядя Фэчке, а рассказов о настоящей жизни. Не о принцах и принцессах, а о таких людях, которые хотя работают, но голодают, которые хотели бы работать, но не могут достать работы, которым очень больно и которые не знают, что болит…

— Таких людей очень много, Геза, но рассказывать о них нечего.

— Что вы, дядя Фэчке, что вы! Как вы можете так говорить! Если бы вы прочли то, что написал Горький…

— Я, сынок, ничего не читаю и без всякого чтения знаю, что жизнь паршивая штука. Вот если бы ты мне принес горсточку табаку и стаканчик вина, я сказал бы, что ты хороший паренек!

Я притащил ему из дому кусок копченой колбасы, полбутылки вина и одну сигару.

— А о хлебце забыл? Э-эх!

Я вернулся в дом за хлебом. Когда я снова пришел к ореховому дереву, держа в руках большой кусок хлеба, колбаса уже исчезла, а вина осталось в бутылке только на два пальца. Хлеб Фэчке сунул в карман брюк, отцовскую же сигару обмусолил со всех сторон и аккуратно раскурил.

— Так какой же рассказ тебе нужен, Геза? — спросил он меня, пуская большие кольца дыма.

Я сел под деревом, оперся спиной о ствол, подробно разъяснил ему, что я читал, как это чтение на меня подействовало, что я решил и чего от него хочу.

Мои пространные объяснения Фэчке сопровождал одобрительными кивками головы.

— Гм, гм, — сказал он, когда я кончил. — Если это все, то помочь еще можно. Я расскажу тебе, — продолжал дядя Фэчке, выпив залпом остаток вина, — я расскажу тебе, как мы с одним моим приятелем, неким Микуликом, подшутили над английским королем.

— Над английским королем? — спросил я удивленно.

— Вот именно, — подтвердил дядя Фэчке. — В те времена, когда у меня еще только что начали расти усы, королем Англии был некий Максимилиан. Максимилиан Третий — подлая кровожадная пиявка. Но давай все по порядку. Микулик и я отправились пешком по свету, и нам взбрело в голову пойти работать на какую-нибудь английскую лесопилку. В Англию, как ты, наверное, знаешь, дорога ведет через Турцию…

— Ничего подобного! Как это дорога в Англию ведет через Турцию? — возразил я.

— Тогда это еще так было, сынок. Мне ты можешь поверить, потому что я это знаю не из каких-нибудь глупых книг, а по собственному опыту. Одним словом, как я уже говорил, мы с Микуликом отправились пешочком через Турцию. Не знаю, сказал ли я уже тебе или нет, что этот Микулик был чертовски сильным человеком: мелкие деревья он просто вырывал из земли рукой, а крупные валил плечами. Одно время он даже показывал эти фокусы в каком-то немецком театре.

— В театрах нет живых деревьев, — перебил его я.

— В венгерских театрах нет, а в немецких есть. А ты, пожалуйста, не пытайся знать все лучше меня, опытного человека, особенно когда я тебя учу. Ну, чтобы не запутывать свой рассказ, — туркам мой Микулик страшно понравился. Надо сказать, что турки вообще очень уважают сильных людей. Ну и уговаривали турки Микулика навсегда остаться жить у них, ублажали его красивыми словами, вкусной едой, крепкими напитками, золотой одеждой.

— А на каком языке турки разговаривали с Микуликом? — перебил я поучительную лекцию дяди Фэчке.

— На каком языке? Ну, знаешь, сынок мой, обыкновенные турки любят болтать по-турецки, но те, которые рангом повыше, охотнее говорят по-венгерски.

Я встал.

— Куда ты идешь, Геза?

— Пойду принесу еще немножко вина.

— Вот это умно! Прямо удовольствие учить тебя!

Я вошел в комнату отца и изнутри запер дверь на ключ. Я не знал почему, но мне было страшно стыдно. До того стыдно, что я вышел из темной комнаты, только когда уже по всему дому звали меня ужинать.

На другой день утром Фэчке опять пришел к нам. Я хотел избежать этой встречи, но он подошел и взял меня за руку.

— Я пришел к тебе, Геза. Знаешь, — продолжал он, когда увидел, что я ничего не отвечаю, — вчера во мне говорило вино. С человеком, который видел много бед в своей жизни, бывает так, что если он не пьет, то и говорить не может, а если выпьет, то говорит неправду. А знаешь, почему я пришел к тебе, Геза? Асталош лежит больной. У него кровохарканье. Если ты хочешь услышать умные слова, идем со мной. Мы с тобой попросим Асталоша, и он расскажет тебе такие вещи, которые, кроме него, никто выдумать не умеет.

С тех пор как я в последний раз видел комнату, в которой жили Фэчке и Асталош, в ней стало как будто немного больше порядка. Соломенные тюфяки лежали на какой-то деревянной подставке и были покрыты украинскими покрывалами. В середине комнаты стоял стол, на нем лежали книги, тетради, бумага. В комнате было два стула.

Асталош лежал одетым на одной из кроватей. Он был страшно удивлен, когда я сказал ему, что слушал его доклад в Сойве. Мы начали разговаривать о Сойве, потом о Берегсасе. Наш разговор время от времени прерывался кашлем Асталоша. На платке, которым он после приступа кашля вытирал рот, были большие пятна крови.

Я старался направить разговор в желательное для меня русло. Но это мне не удавалось. Дядя Фэчке понял мой взгляд, моливший о помощи.

— Знаешь, Кальман, Геза прочел книгу, написанную каким-то русским, и теперь он тоже хочет быть таким, как этот русский. Ему нужна помощь.

Асталош посмотрел на меня с удивлением.

Я думал, что он высмеет меня, когда я расскажу ему, над чем ломал себе голову. Но Асталош не смеялся.

— Древние римляне считали, что, если человек хочет великого, это само по себе уже большое дело. Ты же сразу захотел слишком многого, маленький Балинт. Ну, что же, вперед! Товарищ Горький, — ударение было на «товарищ», — очень большой писатель и великий революционер.

И Асталош начал рассказывать о Максиме Горьком.