в дурмане.
— Она знает мое имя, — неслышно шептал он, лежа на холодном топчане. — Сидя в плену, она узнала мое имя. Блин!
Он запускал обе пятерни в отросшие патлы, ерошил волосы и шептал снова и снова:
— Чакилган.
«Я обязательно спасу ее, — твердо решил парень. — Чего бы мне это не стоило».
Известь изо всех сил старался не попадаться на глаза Хабарову, ибо чувствовал, что ненавидящий взгляд выдаст его. Потому что самое страшное — понимать, что до августа его Чакилган остается в этих лапах. Что атаман таскает по вечерам ее к себе, бьет… насилует.
И ничего пока с этим поделать нельзя!
Поэтому почти все дни Дурной проводил с поляковцами. У них работы тоже закончились, так что многие ударились в промыслы. Мезенец научил Саньку ставить в лесу силки, а у Тюти имелся хороший лук (не чета местным), и Митька охотно делился опытом. Правда, стрельба из лука оказалась в разы сложнее, чем из пищали. Зато шиловидной стрелой можно взять зверя, не попортив шкуру. Тогда как выстрел из пищали — это всегда неопределенность. Куда полетит свинцовая пуля? А дырень в шкуре может быть такая, что и трех копеек за рухлядь не дадут. Иные умельцы били пушного зверя по лапам, а потом гоняли раненого зверя по лесу. Пока кровью не истечет. Белку в глаз — эта фраза точно не про пищаль.
Однако долго оставаться вдали от Чакилган Санька теперь не мог. Снова присаживался у завалинки, спрашивал: не надо ли ей чего. Потом бил себя по дурному лбу: как он ей передаст что-либо? По счастью, пленница всегда отвечала, что у нее всё есть. Зато в тех кратких беседах Санька побольше узнал о ее семье, ее роде. Что бы там не болтал Мазейка, чохары себя считали даурами. Отец девушки Галинга был уже очень стар, но в молодости считался великим воином и много воевал с врагами. Рассказывала она и про младшего брата. Только про мать молчала. Кажется, та умерла. Давно или наоборот недавно. Санька боялся уточнить: вдруг к смерти женщины причастен его народ?
А зима сдавалась. К середине марта (Санька поражался, как хорошо казаки ориентируются в датах) снег с земли почти сошел. Хабаровцы всё чаще ходили к берегу: осматривали дощаники, слушали потрескивание льда. Все жили в предвкушении.
— Сашко! Дурной! — вдруг обрадованно кинулся к нему казак Ананько с команды дощаника Старика. — Эвон ты где! Айда со мной вино хлебное пить! В большой избе Ивашка угощает — именины у него!
При упоминании «Делона» даже солнце стало светить не так ярко.
— Да, я-то с ним не особо, — нахмурился Известь.
— Да ты брось! — хлопнул его Ананька по плечо. — То ж я тебя зову! Ивашка божился, что всех упоит, без разбора! Давай, со мной посидим-покумекаем!
О чем с ним кумекать, Санька даже не знал. Но посидеть в теплой избе, хлебнуть самогонки нахаляву — это было заманчиво. Махнув рукой (авось, Ивашка его и не приметит в толпе) он двинулся с Ананькой. В низкой просторной избе, где ползимы гнали самогон из хлебных запасов, и впрямь хватало народу. Спертый воздух казался мутным даже на вид. Зато жарко. Однако за столом, где разместился Ивашка сын Иванов, сидели всего трое его приятелей. Так что не затеряться.
Сероглазый сразу узнал его. Выпрямил спину, подчеркнуто удивленно посмотрел на Ананьку… а потом улыбнулся.
— Ну, садись-ко… тайный тать.
Все вокруг заржали, думая, что это шутка (юмор среди казаков был непритязательный), и только Санька залился краской от воспоминаний. Ведь и верно, спас его тогда «Делон». Да и с саблей помог. Как шаолиньский монах — одним мудрым советом.
«Чего я, правда, злюсь на него? — уже сам себе изумился Дурной. — Ну, не задалась первая встреча. Люди часто по первому разу ошибаются».
И сел. Перед ним сразу стукнула о столешницу большая кружка.
— С днем рождения! — с улыбкой возгласил беглец из будущего, ойкнул и поправился. — С именинами!
Теплый самогон обжег рот и горло, и уже через пару минут в организме начало твориться волшебство. Плата за магию будет страшной… но это потом! А сейчас — кайф!
Застольники хлебали хмельное без устали, начались байки, истории, откровенная похвальба и подначки — всё, как и должно быть на нормальной пьянке.
— Вот ответь мне, Дурной, — надсаживался Ананька. — Почто ты всё с «иудами» водишься?
— Дык тоже люди, — пьяно улыбаясь, пожал плечами Дурной. — И им нынче тяжелее, чем прочим. Обобрали их подчистую, дома спалили… А за что? За то, что под Ярофееву дудку плясать не захотели. Я за такое, наоборот, уважаю.
За столом чуть стихло, но Ивашка, внимательно слушавший Саньку, фыркнул и махнул рукой.
— Жалостивый больно? — поинтересовался он. — Ясачить гиляков потому ж не ходишь?
— Да потому! — стукнул кулаком по столу Известь. — И они люди! И эта земля их! Но нехай! Земли много. И вашим, и нашим хватит. Почто их злить-то? Что мы позади себя оставили? Грады разоренные. Что мы породили? Только злобу и страх. Конечно, оно и на страхе жить можно — когда люди слабы. А здесь неслабые живут. И нам еще вся наша злоба аукнется! Придут по наши души!
— Ты чой-то глазишь? — возмутился кто-то за столом.
— Да кто глазит? — взорвался вдруг Санька. — Или вы о богдойцах не знаете? У них и конница латная есть, и пушки с пищалями! А войско их многажды нашего больше! Вот придут они — а мы одни-одинешеньки. А инородцы нам не помогут. Они нам в спину из лесу стрелять начнут! Нравится?
Никто не ответил. А Дурнова уже было не остановить.
— А мы что делаем? Пока там враг силы собирает, мы тут друг друга грабим. И местных. Панфилов обокрал гиляков, Петриловский — Панфилова. Каждый из вас об одном мечтает: обобрать всех вокруг и быстрее на Русь-матушку свалить! Лишь бы с прибылями. Каждая шкура только о себе думает, а об общем деле — никто! Даже Хабаров.
Дыхалка у Саньки кончилась, мысли путались. Он уже не понимал точно, о чем говорит: о казаках или о своем времени. Но Ивашка сын Иванов сидел напротив, иронично улыбаясь и кивая. И это придало беглецу из будущего новых сил.
— Я вас даже не христианским милосердием попрекать думаю. Не дети уже. Просто неужели вы не видите, какой вам тут шанс выпадает? Что там, за Камнем? Народ бесправный в крепости, что спину на бояр гнет! Воеводы жадные, которые всех обдерут, до кого руки дотянутся! Царство несправедливости… Обдерут вас там с