Читать интересную книгу Летние обманы - Бернхард Шлинк

Дневной поезд давно ушел, он дождался вечернего. Машину он оставил возле станции и теперь, подъезжая, засомневался: сможет ли вести? Однако деваться некуда: сел за руль, на дорогах затишье — в общем, добрался благополучно. В доме темно. Все уже спят, вот и хорошо. Спешить ему некуда. Можно посидеть на скамейке у озера. Можно насладиться покоем, раз уж нынче вечером боль в его теле не только убралась в дальнюю комнатку, но и какое-то время не выйдет оттуда, запертая крепким замком.

Да, морфий — это выход. Благодаря ему вечер без боли не выдался как редкая, драгоценная удача, а стал рукотворным благом. Он чувствовал легкость в теле, а не просто отсутствие боли, пульс бился ровно и мягко, тело словно стало крылатым. Даже пальцем не пошевелив, он мог бы дотянуться до огней на том берегу и даже до звезд.

13

Чьи-то шаги — он узнал походку жены. Пусть тоже посидит — он подвинулся на скамейке.

— Что, услышала, как я подъехал?

Она опустилась на скамью, но не ответила. Он хотел обнять ее за плечи, и тут она резко наклонилась вперед — его рука повисла в пустоте.

— Здесь то, что я думаю? — Она показала ему бутылочку с коктейлем.

— А что ты думаешь?

— Хватит играть в прятки, Томас Велмер! Что это?

— Это чрезвычайно сильное болеутоляющее, его полагается хранить в прохладном месте, недоступном для детей, то есть для внуков.

— И поэтому ты спрятал это в холодильнике, где вино, за бутылкой шампанского?

— Ну да. Не понимаю, почему ты…

— Так вот, у меня появились чрезвычайно сильные боли. С той минуты, когда я нашла этот пузырек… Я, видишь ли, хотела приготовить ужин нам с тобой — ужин с шампанским. Так вот, у меня чрезвычайно сильные боли. И я это выпью.

Она отвинтила крышку и поднесла пузырек к губам.

— Не надо!

Она кивнула:

— Однажды вечером, когда все мы, собравшись в гостиной, будем приятно проводить время, ты пожелаешь выйти, выпить содержимое этого пузырька, потом вернуться на диван и заснуть. А перед тем ты скажешь нам, что очень устал, что тебя клонит ко сну, и попросишь не будить, если ты уснешь. Правильно?

— Таких подробностей мой план не предусматривал.

— Но ты решил все это устроить, не сказав мне ни слова, не спросив меня, не поговорив со мной. Такие подробности твоим планом предусмотрены? Да или нет?

Он пожал плечами:

— Не понимаю, чем ты недовольна. Я решил уйти, когда уже не смогу переносить боль. Решил уйти так, чтобы никому не доставлять лишней мороки.

— Ты помнишь нашу свадьбу? «Пока смерть не разлучит вас…» А не пока ты подольстишься к смерти и тайком смоешься с нею! А ты помнишь, что я была против твоей затеи насчет счастливого, единственного лета в кругу родных и близких — лета, которое скоро кончится? Ты думал, я не докопаюсь до правды? Или думал, когда я доберусь до нее, ты уже будешь покойником? И я уже не смогу призвать тебя к ответу? Ты не обманывал меня с любовницей, зато сейчас ты меня так обманул, так обманул! Этот обман ничуть не лучше, нет, он в сто раз хуже!

— Я думал, никто не узнает. Думал, красивое прощание получится. А как бы ты…

— Красивое прощание?! Ты уходишь, а я знать не знаю, ведать не ведаю о твоем уходе! Это, по-твоему, красивое прощание?! Да это вообще не прощание! По крайней мере, я так прощаться не желаю. Да и не со мной ты прощаешься, а с самим собой, а я тебе нужна только как статистка.

— Нет, я все-таки не понимаю, почему ты с таким возмущением…

Она встала:

— Вот именно! Ты сам не понимаешь, что делаешь. Утром все расскажу детям и уеду. И делай тут что угодно. Я в качестве статистки тут не останусь и не сомневаюсь: дети тоже не останутся.

Она поставила пузырек на скамейку и ушла.

Он потряс головой. Что-то не заладилось. Что именно — непонятно. Но никаких сомнений: что-то пошло совсем не так, как должно было. Завтра утром придется поговорить с женой. Давно он не видел ее в таком негодовании…

14

Кровать, когда он пришел в спальню, была пуста, не увидел он жены и утром, проснувшись. Вместе с детьми он приготовил завтрак, потом разбудил внуков. Когда все уселись завтракать, вошла жена. За стол она не села.

— Я уезжаю в город. Ваш отец кое-что задумал — в один из ближайших дней, вечерком, в кругу родных и близких покончить с собой. Об этом я узнала совершенно случайно. Он ни мне, ни вам не собирался сообщать о своем решении. Он хотел просто выпить некий препарат, уснуть и во сне умереть. Я не желаю иметь к этому какое-либо отношение. Он в одиночку все это придумал, вот пусть один и доводит дело до конца.

Дагмар обернулась к своему мужу:

— Ну-ка, забирай детей, иди займись с ними чем-нибудь. Да не только наших — всех детей уведи!

Это было сказано столь решительно, что муж сразу встал и вышел, следом потянулись все внуки.

Дагмар смотрела теперь на отца:

— Ты решил покончить с собой? Все так, как мама сейчас сказала?

— Я думал, об этом незачем знать всем вам. Вообще-то, никто не должен был знать. Боли усиливаются. Я подумал, когда станет невмоготу, тихонько уйду. Что тут плохого?

— То, что ты ни слова не сказал нам и не собирался говорить. А если не нам, детям, так хоть маме сказал бы. Ты говоришь, когда боли станут невыносимыми, но ведь это имеет отношение к маме — как она помогает тебе переносить боль. Я-то думала, и мы помогаем… — Взгляд Дагмар был полон разочарования.

Тут встал Хельмут:

— Оставь, Дагмар. Родители должны вдвоем выяснить, что тут происходит. Во всяком случае, я не хочу вмешиваться, и тебе тоже лучше не встревать в эти дела.

— Да ничего они не выясняют вдвоем! Мама сказала: она не желает иметь к этому отношения. — Дагмар растерянно уставилась на брата.

— Мамины слова тоже своего рода способ разобраться с отцом. — Хельмут повернулся к жене. — Вот что, собирай вещи и — едем.

Хельмут и его жена ушли. Дагмар нерешительно встала и с немым вопросом в глазах посмотрела на мать, на отца; не дождавшись ответа, она тоже ушла. В доме поднялась суета: хлопали дверцы шкафов, стучали ящики комодов, в комнатах снимали постельное белье, повсюду собирали книги и игрушки, укладывали вещи. Родители посылали детей принести то и другое, дети, почувствовав, что привычная жизнь пошла кувырком, послушно делали, что им велели.

Жена уложила чемодан еще ночью. Минуту-другую она постояла в кухне, глядя в какую-то невидимую точку. Потом перевела взгляд на него:

— Я уезжаю.

— Не надо. Не уезжай.

— Надо.

— В город поедешь?

— Не знаю. До конца отпуска у меня еще три недели.

Она ушла. Он услышал, как она простилась с детьми и внуками, отворила и затворила входную дверь, вот запустила двигатель… Уехала. Чуть позже все остальные тоже собрались и уложили вещи. Пришли в кухню попрощаться с ним, дети — смущенно, внуки — растерянно. Потом он услышал, как они хлопали дверцами машин, как отъезжали. И все стихло.

15

Он все сидел в кухне и никак не мог освоиться с мыслью, что дом вдруг, за какие-то минуты, опустел. Он не знал, как быть. Чем ему занять это утро, и этот день, и следующий день, и следующую неделю. Он не знал, покончить с собой сейчас же, не откладывая, или позднее. Наконец он встал, собрал со стола посуду, сунул все в посудомойку, включил машину, потом собрал наверху постельное белье и полотенца, отнес все в подвал. С посудомойкой он умел обращаться, а вот стирать в машине ему никогда не приходилось, не беда — на полке, где стиральные порошки, он отыскал инструкцию к стиральной машине и сделал все так, как там написано. В одну загрузку — два комплекта белья, всего, значит, четыре или пять загрузок будет.

Он пошел к озеру, на свою скамью. Когда рядом шумели внуки, играли или купались, его скамейка была как стол в библиотеке, или столик в кафе, или диван в гостиной — сидя на ней, он был вместе со всеми и в то же время сам по себе. А в тишине ему стало одиноко. Он пришел сюда поразмышлять о том, как же теперь быть, однако ничего не придумал. Ладно, можно обмозговать какую-нибудь философскую проблему, одну из тех, с которыми он не расстался, выйдя на пенсию. И опять ничего не приходило на ум, да не только в связи с какой-нибудь проблемой — он и самих-то проблем не смог толком вспомнить. Вспоминались ситуации последних недель: Давид и Майке в лодке на озере, Матиас и Фердинанд сооружают свой остров, Ариана с книжкой на коленях, они с Арианой в гостях у художника, он с детьми готовит завтрак, он подстригает живую изгородь и несет жене лимонад или чай, растущая близость с женой и, наконец, утро, когда они любили друг друга. Стало чуть-чуть тоскливо — лишь чуть-чуть, ведь он еще не осознал по-настоящему глубоко, что все, все его покинули. Умом он понимал, и слышал своими ушами, и видел своими глазами, как они уходили. Но он все еще не осознал этого по-настоящему.