Любовные утехи ничуть не мешали коммерческим оборотам. В кофейне Симадени, в глубине, Карикозов встречался с бородатым персом в высокой каракулевой шапке. В пакетиках из папиросной бумаги перс хранил небесного цвета бирюзу, а также бриллианты и рубины. Появлялись щипчики, появлялся инстру-ментик для определения количества каратов. Не особенно доверяя друг другу, Карикозов и перс придушенными голосами торговались и спорили.
Обедал Карикозов в маленьких ресторанах, но ему хотелось пообедать хоть единственный раз в "Континентале". Он долго не решался. Не потому, что смущала цена, а потому, что ресторан этой первой в Киеве гостиницы всегда битком набит военными. Чужие-то еще туда-сюда, но легко напороться на своих "туземцев", и тогда не поможет синий башлык, закрывающий фельдшерские погоны.
Долго колебался Карикозов. Велик был соблазн, но и велик был страх. Наконец, первый победил последний. В эти дни наступления вряд ли кто-нибудь из офицеров уехал бы в отпуск.
Карикозов не обманулся. В ресторане, кроме него, был еще из Дикой дивизии только один вольноопределяющийся, правовед Балбаневский, как и он, закрывший свои погоны башлыком. Фельдшер знал Балбаневского. Он ему продавал кокаин.
Войдя, Карикозов, при всей наглости своей, растерялся — так ошеломила его своим великолепием обстановка. Потоки электричества, зажигающие бриллианты нарядных, с обнаженными плечами дам. Гвардейские офицеры, спекулянты в смокингах, важные метрдотели; передвижные на колесиках столы с дымящимся ростбифом и еще многое такое, чего Карикозов никогда не видел.
Он твердо помнил одно: необходимо отыскать глазами какого-нибудь генерала, а если не генерала, то полковника, и попросить разрешения сесть.
И, о ужас! Он, Карикозов, увидел знакомое по фотографиям лицо с уже седеющей бородкой, увидел адмиральские погоны… Это великий князь Александр Михайлович. Он заведует всей военной авиацией, и его штаб здесь же, в Киеве. Будь что будет! Карикозов, вытянувшись, деревенеющим языком произнес:
— Ва… ва… ше императорское высочество, раз… разрешите с… с… сесть.
В ответ — насмешливая улыбка и такой же насмешливый кивок головы. Чересчур комичен и нелеп был этот неуклюжий "горец". Черкеска, пожалуй, самый красивый, самый воинственный мужской наряд для тех, кто создан для нее, кто строен и ловок и кто умеет ее носить, что весьма нелегко, особенно для некавказцев. А для полных и неповоротливых, для подобных Карикозову, ничего нет убийственнее черкески.
Гора с плеч свалилась: великий князь принял его за офицера. Можно сесть, но где? Свободных столиков нет. Есть полусвободные, но подсесть к офицеру опасно — того гляди расшифрует маскарад и выгонит вон.
Вот еще удовольствие! Нельзя спокойно за свои деньги пообедать в хорошем месте. А между тем у него, Каракозова, больше в кармане, чем у любого из этих "пускающих пыль в глаза" офицеришек!..
Вот одинокая дама. К ней разве присоединиться? В ее обществе приятней, а главное, безопасней, чем с забубенным ротмистром каким-нибудь.
— Ва! — именно этим кавказским "ва" подумал Карикозов. — Да ведь эта барыня только на днях гостила в туземной дивизии. Видимо, важная барыня, — и великий князь приглашал, и Юзефович, уж на что собака, и тот машину предоставил. Но как и что ей сказать? — затруднился фельдшер, в практике своей выше девиц с Крещатика и сестер милосердия третьего сорта не поднимавшийся.
Ему повезло. Растерянный, топтавшийся средь ярко освещенного ресторана, скромный, незаметный офицер — и она приняла его за офицера — привлек внимание и сочувствие Лары. Он казался ей родным и близким, как была теперь для нее родной и близкой вся Дикая дивизия. Она подозвала метрдотеля, и тот подошел к Карикозову.
— Барыня приглашает вас сесть за ее столик.
И когда он приблизился, все еще несмело, она подбодрила его ласкою во взгляде и в голосе:
— Садитесь, пожалуйста.
— Благодарим вас, мадам! — и, щелкнув каблуками, фельдшер занял свободное место.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
"Вот они, дети гор, — мелькнуло в голове Лары, — в непривычной культурной обстановке теряются, а на позициях дерутся как львы. И он такой же. Необходимо его подбодрить".
— А в этих последних боях вы не принимали участия?
— Никаких нет, мадам. Очень секретный поручений здесь, Киев, командирован.
— Вам это неприятно? Вы, несомненно, предпочли бы разделить со своими все опасности?
— Так точно, мадам, ужасно большой досада имеем! Я эти австрийцы вот как резил! — и, схватившись за клинок, Карикозов оскалил зубы и сделал зверское лицо.
"Да, да, все они такие! — восхищалась Лара. — Все они бойцы с колыбели, и война для них — пир".
Увидев, что "герой" беспомощно вертит в руках меню, Лара и тут поспешила к нему на помощь.
— Я вам посоветую, что взять. Есть даже ваш родной кавказский щашлык.
— Есть? Очень обожаем шашлык!
ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕДа, Юрочка был прав.
Киев оказался куда более в соответствии с переживаниями Лары, чем Петербург.
Киев не только великолепен на редкость, но и живописен своей хаотической разбросанностью, весь такой буйный, густо красочный. Знойное солнце, белые стены древних святынь и золоченые купола. Что-то ликующее, певучее, и красота совсем другая, чем стройность линий закованной в гранит северной столицы.
Перед самой войной Лара изъездила юг Италии, но и после этих увенчанных мировой славой ландшафтов она часами любовалась в саду Купеческого собрания бегущей без конца и края заднепровской равниной с ее песками, нивами, лугами, лесами и деревнями. В обычное время Киев какой-то сонный, глухой, теперь — шумный, бурливый тыл юго-западного фронта. Люди в военной форме, без конца, везде и всюду. Через Киев тянулись не партии, не полки, а целые полчища пленных австрийцев. И на фоне старинного русского города казалась чужой форма: эти серо-стальные мундиры пехоты, синие с желтым шнурами доломаны венгерских гусар и алые фески боснийцев. И такие же чужие лица и чужой говор на всех языках всех народов, населяющих Австро-Венгрию. Дребезжание экипажных колес, пыхтящие грузовики с военным снаряжением, автомобили штабных офицеров и санитарных уполномоченных.
И ко всему этому еще Киев был временной столицей с пребыванием жившей в Киеве с самого начала войны вдовствующей императрицы Марии Федоровны.
Лара мечтала хотя бы о нескольких днях полного одиночества. Это одиночество нужно было ей, чтобы воссоздать, продумать все вывезенные "оттуда" впечатления. И теперь они чудились еще острее и ярче. Воспоминания всегда сильнее действительности, как талантливый пейзаж сильнее природы. Но не успела она снять номер в "Континентале" и спуститься в холл, как тотчас же очутилась среди старых петербургских знакомых — дам-патронесс, ездивших на фронт, дам, никуда не ездивших, а состоявших при императрице-матери, чиновников, одетых в полувоенную форму, и настоящих военных. Завтракать и обедать приходилось в компании, и это выдался редкий случай, что она сидела одна, когда в ресторан нелегкая принесла Карикозова.
Заказав себе обед, Лара под настроением этой фигуры в кавказской форме вспомнила и ночную прохладу букового леса, и сдавленные голоса туземцев, и светляков, вспыхивавших в прохладной тьме, подобно крошечным электрическим фонарикам… Вспомнила залитую солнцем поляну, синие и красные башлыки, сверкание труб с их увлекающими в какую-то светлую прекрасную даль звуками… И за все это она прощала Карикозову чавканье челюстями и кромсание рыбы ножом, вытирание салфеткой вспотевшего лба. Пусть! Ведь он же дитя природы — и какой суровой, дикой природы! И если здесь, за столом, он беспомощен и неловок, то в своей родной стихии, несомненно, и проворен, и лих, и отважен.
А Карикозов, хотя и не читал книги "Хороший тон" — он вообще никогда ничего не читал, но своим умом дошел, что в таких случаях кавалеры занимают дам разговорами, и, обсосав баранью косточку, облизав жирные пальцы, он обратился к Ларе с энергичной жестикуляцией и с такой же энергичной мимикой.