Б-р-р. С травниками хоть все без таких ужасов, я знающих людей понемногу собираю, рецепты их фиксирую, чтобы хоть с подорожника начинать и без сомнительных методов. А там, глядишь, и Парацельса [i] какого вырастим в своем коллективе.
Пока же лечить дядю некому, и сколько он протянет, я сказать не берусь. Похоже, что недолго — с нашей последней встречи он заметно сдал, хотя прошло всего ничего. Вот жил себе, рвался к великому княжению, боролся, держал организм в узде и не хворал, а как только цель в жизни пропала, расслабился и полезли болячки.
Но с коня он спрыгнул по-прежнему легко и шагнул навстречу:
— Здравствуй, Васи...
Договорить он не сумел — черт знает из какой дыры выскочил пяток куриц и кинулся нам под ноги, заполошно кудахтая. А следом за ними из дверцы побольше выпрыгнул дворовый холоп. Не видя ничего вокруг, он широко расставил руки и бросился ловить убегающих несушек и остановился, только когда налетел на нас. Поднял глаза, на секунду остолбенел от ужаса содеянного и с криком «А-а-а-а-а!» исчез в той же дверце. Ну прямо «Уйди дура, я Ленина видел!»
Непойманные курицы порскнули в стороны, но уже через несколько секунд принялись раскапывать свежий конский навоз в поисках зерен овса.
Дядя на глазах наливался красным, но тут к нему на корточках бросился Ремез, закудахтал, захлопал себя локтями по бокам, изображая бестолковую птицу, прошелся, смешно дергая головой, заглянул лошадям под хвосты, да так потешно и похоже, что дядины дружинники давились, чтоб не рассмеяться.
— Здравствуй, дядя, — наконец-то выговорил я.
Скоморох вдруг преобразился в петуха, приставил к голове пятерню, изображающую гребень и, важно вышагивая и кося на всех свысока, удалился за ворота. Откуда раздалось звонкое кукареку. Тут уже не выдержал и Юрий, а следом расхохотались и молодшие.
— Кто таков?
— Потешник мой.
— Скоморох?
— Бывый.
— Кир Герасим как смотрит?
— Не прещает. Ремез к исповеди ходит, святое причастие принимает.
По выдраенным деревянным ступенькам мы поднялись в надворные сени, а оттуда прошли в думную палату, где застали еще двоих петухов — Голтяя и Добрынского. До таскания друг друга за бороды и тем более драки на посохах дело еще не дошло, но собачились они, судя по всклокоченному внешнему виду и красным рожам, изрядно.
Хорошо еще, что дурацкая мода заседать в двух-трех шубах у нас так и не укоренилась, а то бы от них пар шел. Заседали в нормальных кафтанах и летниках, поскольку я летом никаких шуб, естественно, не носил, а зимой скидывал свою на руки служке. А если кто устраивался в палате в шубе, всегда интересовался, не простыл ли носитель и пересаживал его поближе к печке, чтоб не замерз. Кстати, и высокие бобровые шапки у нас тоже не прижились, стоило мне разок брякнуть, что они похожи на штраймлы хасидских раввинов. Как только бояре уразумели, что носят «жидовские» головные уборы, немедля вернулись к отороченным мехом колпакам. И правильно — умом надо выделяться, умом, а не высотой шапки и демонстрацией количества шуб. Кафтаны-то они все равно надевали недешевые, но тут уж ничего не поделаешь, не в рубахах же заседать.
Андрей Федорович и Федор Константинович, как выяснилось, склочничали из-за места — кому ближе к князю сидеть и прекратили только из-за того, что вошли мы с дядей и парочкой его бояр. Расклад я просек — страшно довольный Голтяй уселся впритык к Патрикееву, а надутый и злой Добрынский оказался оттерт, — но проблема от этого не исчезла, а даже обострилась с появлением дяди. Он-то очевидным образом первый и по старшинству, и по статусу и по заслугам, а кроме него еще и галицких сажать надо, и думные бояре все это мгновенно просчитали, отчего на лицах появилась некая оторопь. Н-да, задачка не из легких, я и сам задумался.
Но решил в стиле царя-реформатора, одним махом разрубив сей гордиев узел — усадил дядю на свое место, а сам устроился напротив, на принесенной скамеечке у двери. Надо было видеть злорадную ухмылку Добрынского, оказавшегося ко мне ближе, чем Голтяй.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Понемногу все разобрались с местами и, дождавшись моего кивка, думный дьяк зачитал повестку на сегодня. Такой порядок я ввел чуть ли не с самого начала, чтобы избежать бесплодной говорильни — есть обсуждаемый вопрос, есть подготовленное решение (в сложных случаях я его кулуарно обмысливал вместе с «лидерами общественного мнения»), есть даже регламент, для чего в думную палату поставили маленькую пару песочных часов, примерно на три и на пять минут. Все эти бюрократические штучки из будущего очень сильно сократили время на заседания — все знали, о чем пойдет речь, могли подготовиться и, при необходимости, кратко выступить. Ничего, бог даст, придумаем, как бумагу делать, так всем еще и расписания и решения выдавать будем.
Сегодня же у нас был вопрос вопросов — военная реформа и ее острие в виде огнестрельного оружия. Что характерно, все присутствующие понимали важность насыщения войска пушками да пищалями, но все, как обычно, упиралось в технологическую и ресурсную базу.
— Ручной огненный бой в зело большом числе нужен, пушек помене, — излагал Патрикеев. — Может, покамест рушницы и не делать? Научимся пушки ладить не хуже тверских, тогда и зачнем, а то железа нехватка.
Ну вот и пришло время для моих инноваций. Пушки тут делали здоровенные, тяжелые, исключительно для осад. А мне в первую очередь нужна артиллерия полевая, против конницы.
— Большие пушки пока выделывать не будем. Нужны маленькие, легкие, чтобы стреляли не ядром каменным, а мелким дробом.
— Так ведь крепость не пробьешь? — удивился Голтяй.
— Зато конных посечь можно.
Мысль эта захватила всех, бояре заерзали, загомонили, поскольку все отлично знали, что наш основной конный противник — татары. Если же вместо одной осадной пушки можно получить десять легких, да зарядить мелочью каменной, да бабахнуть, да перезарядить быстро...
— Юрий Патрикеевич, тебе ехать в Тверь. Упроси Бориса Александровича, что хочешь сули, чтобы Микулу Кречетникова хоть на полгода к нам отпустил, пушечный двор поставить.
Патрикеев согласно склонил голову, но высказался:
— Все равно нужно железо, и медь, и олово. Надо и до Новгорода ехать, торговлишку налаживать, боле сегодня взять неоткуда.
— На Камне и железо, и медь, и олово есть, — неожиданно раздался голос Юрия Дмитриевича, молчавшего с самого начала заседания, — вятские, кто ходил туда, сказывали. За Пермь и Чердынь идти надо, искать.
Вот не будь за Юрием его грозной славы — заржали бы все бояре в голос, не поглядели бы, что князь, сын Донского и мой дядя. Ну в самом деле, какой Камень, если до него идти пятьсот верст и все лесом, да не простым, а полным немирных инородцев или того хуже, татар. Но я все эти ухмылочки и рвущиеся наружу возражения пресек:
— Другие предложения есть? Нет? Значит, надо думать, как дешевле торговать с Ганзой и как на Камень добраться. И пусть не мы, так дети или внуки наши туда дойдут, но начать мы можем и сейчас.
Напряглась интеллектуальная элита, даром что в затылке не зачесала. Еще бы, такой горизонт планирования — лет пятьдесят вперед! Тут завтра не знаешь, жив ли будешь, а оно вона как!
— Да-а... — мечтательно протянул Чешок, галицкий боярин, — вот если бы Казань нашей была...
Посмотрели на него косо, пустые мечтания в думе я пресекал, да тем более такие — страшно же! И хоть били ордынцев уже не раз, начиная с Вожи да Непрядвы, но это ведь не залетного царевича или темника разгромить, это урвать кусок от самой Орды, от того самого страшного царя ордынского, то бишь посягнуть на самые основы мироустройства.
— А что же, — поддержал я мечтателя, — цари и царевичи секутся и ратятся о ханстве татарском, неровен час, начнут рвать Орду на куски. Помочь кому из царевичей, посадить с нашей руки на Казань, а остальные пусть себе дерутся.
— И вятские в том помогут, — громыхнул дядя, — а там и вниз по Волге пойти, и на Камень, встречь Солнцу.
— Тем более сейчас, когда Литве не до наших дел.