Читать интересную книгу Второе дыхание - Александр Зеленов

В тамбуре Ряшенцев увидал такую картину. Красивая темноглазая женщина набивала майору-кавалеристу с пятью орденами на новеньком кителе трубку из вышитого кисета. Черноусый смуглый майор в левой руке держал сумочку своей дамы, правая, в лубке, висела на перевязи.

Женщина, кончив набивать, сама раскурила трубку и, не выпуская ее из тонких и длинных пальцев, дала затянуться майору, потом затянулась сама. Она явно была некурящей, на глазах ее проступили слезы, но это были счастливые слезы, а лицо, измученное и милое, так и лучилось сдержанной радостью. То же испытывал, видимо, и майор. Поглядывая на подругу свою, он то и дело вспыхивал из-под мягких темных усов ослепительной белозубой улыбкой. Так и стояли они в счастливом уединении, затягиваясь по очереди.

Ряшенцев отвернулся. Чужая радость только растравляла собственную боль.

На Белорусском вокзале он вышел. Проехал на Курский.

Поезд его отходил только утром. Сдав вещи, Ряшенцев вышел на улицу.

...Москвичи, похудевшие и осунувшиеся, валили по улицам со смехом и песнями, многие — взявшись за руки или размахивая маленькими флажками. Слышались всплески песен. Из распахнутых настежь окон доносились певучие голоса патефонов. Где-то неподалеку разливался аккордеон.

Все шли пешком. Городской транспорт стоял, прижатый к обочинам, пустой и ненужный. Пробивавшиеся сквозь толпу редкие машины гудками упрашивали уступить им дорогу.

Был слышен матерчатый треск флагов на вешнем ветру. Чем ближе к центру, тем гуще флаги, тем больше портретов человека в маршальской форме, с загадочным прищуром глядевшего поверх моря людских голов куда-то вдаль, в неизвестность...

Громыхало победными маршами радио. Фронтовиков с орденами подхватывали, несли на руках, на плечах или с криками, с радостным ревом принимались качать, подбрасывать в воздух.

Людской поток, все туже закручиваясь, поворачивал к центру. Не переставая гремело победными маршами радио. Сквозь беспрерывные бравурные мелодии прорезывались отдельные голоса, выкрики, песни. Неожиданно рядом грянул оркестр.

Расцветали яблони и груши,Поплыли туманы над рекой, —

затопляя, захлестывая все, ударили по ушам тугие, упругие волны духовой музыки. И тут, еще ближе, над самым ухом, казалось, грянул другой оркестр:

Утро красит нежным светомСтены древнего Кремля... —

грянул так оглушительно, что Ряшенцев вздрогнул. Звуки сшибались, сталкивались в воздухе, создавая праздничную разноголосицу, воздух от них загустел, стал вязким.

Под перекличку оркестров люди шли легким торжественным шагом, казалось, густая эта и вязкая музыка приподнимает их над землей. Но как только шествие завернуло за угол, музыка тотчас же стала глуше, словно ее обернули ватой. Снова стал слышен слитный шорох идущих, шарканье тысяч подошв об асфальт.

Вот уже виден Кремль, соборы с гроздьями куполов, белогрудый, залитый солнцем дворец, красные стены, башни...

Чем ближе к центру, тем все теснее. Неподалеку и Красная площадь, еще немного — и Ряшенцев будет там.

Последний раз видел он Красную площадь в ноябре сорок первого, когда тоже вышел из госпиталя. Помнит, как шел тогда, припадая на правую, не совсем поджившую ногу, по сумрачному прифронтовому городу, поглядывая на мертвые, забитые досками и заложенные мешками с песком витрины магазинов, на окна домов, пустые и темные, все в белых бумажных крестах, на перегораживавшие улицы баррикады и противотанковые ежи, на колбасы аэростатов, зенитки на вымерших площадях. Его то и дело останавливали, проверяли документы военные патрули, но все же дошел он тогда, добрался...

Площадь под диким ноябрьским небом стыла заснеженная, пустая, совсем не такая, какой он привык ее видеть. Седые стены и башни охлестывал резкий колючий ветер. И ни души, ни единого человека на ней! Лишь возле закамуфлированного Мавзолея сгибались несколько женщин, отгребая лопатами снег. Даже не верилось, что это и есть самая главная площадь страны, на которой когда-то он видел торжественные праздничные парады, а рядом совсем, через стену, находится центр руководства страной и огромной войной. Весь вид главной площади, хмурой, суровой, безлюдной, свидетельствовал, что не до торжеств теперь, не до праздников, что враг — вот он, у самых ворот Москвы.

...Сегодня, 9 мая, была среда. Тысяча четыреста семнадцать дней и ночей отделяли сегодняшний день от того памятного воскресенья 22 июня.

Сколько же всего произошло за эти почти полторы тысячи дней, скольких людей унесла война! Скольким из них, встретившим то воскресное утро полными жизни, надежд, не суждено уж увидеть вот этого самого дня, светлого дня Победы! Скольких осиротила она, эта война, обездомила, искалечила...

И до зарезу хотелось увидеть ее сегодня, Красную площадь, в светлый и радостный День Победы, посмотреть, как выглядела она сейчас.

...Сначала он ничего не видел за плотной стеной затылков и спин, пока течением толпы не был вынесен на какое-то возвышение.

Красная площадь была запружена человеческим морем. А из прилегающих переулков и улиц накатывались все новые и новые волны, перекипали, бурлили, пенились, запружая ее до отказа, образуя бесчисленные воронки, водовороты, большие и малые.

В море женских беретов, гражданских кепок, покрытых и непокрытых голов там и тут виднелись фуражки военных, матросские бескозырки; изредка лишь мелькал серый фетр чьей-то шляпы. Среди исхудавших, выпитых днями войны, но осиянных радостью лиц москвичей мелькали порой красно-медные лица киргизов, матово-смуглые лица кавказцев; порою проглядывала в толпе дремучая папаха туркмена, украинская вышитая рубаха, плисовая жакетка колхозницы из Подмосковья, цветастая молдавская шаль...

Над морем высвеченных радостью лиц колыхались гроздья воздушных шаров, цвели восторженные испитые личики детишек, сидевших на плечах у взрослых. И на всех языках слышалось слово:

Ен’иш!..

Галаба!..

Перемога!..

Выйт!..

Слово это — Победа — светилось в глазах, было в каждом движении, жесте. Центрами общего притяжения были фронтовики. К ним тянулись, возле них собирались, слушали с интересом, с жадностью. Ставшее на полдень солнце било почти отвесно. Припорошенные солнечной пылью, за Мавзолеем, в тени зубчатой кремлевской стены застыли кремлевские голубые ели.

Ряшенцев двигался вместе с толпою, шел, куда несло и ее, и уже не ощущал той глубокой подавленности, что угнетала его все последнее время. Боль его рассосалась, в нем тоже зрела потребность поделиться с людьми хоть малой частицей того, что довелось пережить на войне.

Долго толкался еще он на площади, окруженный праздничной пестрой толпой, вбирая в себя ту особую атмосферу, от которой утихала собственная боль и становилась ближе чужая боль и чужая радость. Да полно, так ли уж велико его горе! И стоит ли так отчаиваться...

18

Пассажиры давились у касс, ждали билетов. Спали тут же, на полу, прямо на вещах, или прикорнув возле стен, на корточках. Залы ожидания, высокие, как в церкви, были забиты людьми, военными в большинстве. Пассажиры томились. Кто дремал на деревянных широких диванах с буквами «НКПС», кто очумело бродил возле забитых крест-накрест буфетных стоек, не ведая, как поскорее избыть тягучее время. Кругом чемоданы, горы узлов и мешков. Застоявшийся теплый смрад вместо воздуха.

Ощущая тянущую пустоту в желудке (не ел ничего со вчерашнего), Ряшенцев забрел в исходившую волнами серого пара столовую при вокзале и получил по талону обед. Потом отыскал продпункт, получил сухой пятидневный паек, полагавшийся по аттестату, вновь потолкался возле воинских касс, которые брали приступом, зашел к военному коменданту вокзала, но и к тому была длинная очередь...

Что делать? И стоит ли ехать вообще? Допустим, приедет он. Ну и что? Что он будет там делать, что предложит Ирине? Силой заставит с собою жить? Станет ее умолять вернуться? Ну нет! Все что угодно, но только не это. Уж если сама она так захотела, разве он станет ее принуждать, уговаривать...

Забрав свои вещи, он перебрался на Ленинградский вокзал.

Да, решено. К Ирине он не поедет. Решено окончательно. Захотела она жить с другим — ну и пускай. Он-то уж как-нибудь перебьется, не привыкать солдату. Вот дочь только жаль...

Сегодня же он уедет к себе на Псковщину, будет искать своих стариков.

Твердо решив, Ряшенцев отправился к коменданту. И тут вдруг ему повезло: через каких-нибудь пару часов он держал в руке визу на приобретение литерного билета. И еще надо было найти санпропускник.

Он принялся бродить между Ленинградским и Северным, отыскивая глазами вывеску. Мысль, что в санпропускнике придется снимать с себя все, заставляла задуматься. Куда же он денет трофейный свой «вальтер»?..