Читать интересную книгу Посмертные записки Пикквикского клуба - Чарльз Диккенс

— Не могут ли нас обвенчать к вечеру сегодня? — спросила Рэчел.

— Не могут, мой ангел… запись… приготовления… завтра поутру.

— Я так боюсь, мой милый: брат легко может узнать, где мы остановились! — заметила померанцовая невеста, испустив глубокий вздох.

— Узнать… вздор!.. переломил ребро… неделю отдыхать… поедет… не догадается… проищет месяц… год не заглянет в Боро… приют безопасный… захолустье — ха, ха, ха!.. превосходно!

— Скорей приходи, мой друг, — сказала незамужняя тетушка, когда жених ее надел свою скомканную шляпу.

— Тебе ли напоминать об этом, жестокая очаровательница? — отвечал мистер Джингль, напечатлев целомудренный поцелуй на толстых губах своей восторженной невесты.

И, сделав отчаянное антраша, кочующий актер перепрыгнул через порог.

— Какой душка! — воскликнула счастливая невеста, когда дверь затворилась за ее женихом.

— Странная девка! — сказал мистер Джингль, проходя галерею.

Мы не станем продолжать длинную нить размышлений, копошившихся в разгоряченном мозгу мистера Джингля, когда он «летел на крылиях любви» за позволением вступить в законный брак: бывают случаи, когда вероломство мужчины приводит иной раз в содрогание самое твердое сердце. Довольно сказать, что кочующий актер, миновав драконов в белых передниках, счастливо добрался до конторы и мигом выхлопотал себе драгоценный документ на пергаменте, где, как и водится, было изъяснено, что «архиепископ кентерберийский приветствует и благословляет добродетельную чету, возлюбленного сына Альфреда Джингля и возлюбленную дщерь Рэчел Уардль, да будут они в законном супружестве» и проч. Положив магический документ в свой карман, мистер Джингль с торжеством направил свои шаги в обратный путь.

Еще не успел он воротиться к своей возлюбленной невесте, как на дворе гостиницы «Белого оленя» появились два толстых старичка и один сухопарый джентльмен, бросавший вокруг себя пытливые взгляды в надежде отыскать предмет, способный удовлетворить его любопытство. В эту самую минуту мистер Самуэль Уэллер ваксил огромные сапоги, личную собственность фермера, который между тем, после утренних хлопот на толкучем рынке, прохлаждал себя в общей зале за легким завтраком из двух фунтов холодной говядины и трех бутылок пива. Сухопарый джентльмен, осмотревшись вокруг себя, подошел к Самуэлю и сказал вкрадчивым тоном:

— Любезнейший!

«Знаем мы вас, — подумал про себя Самуэль, — мягко стелете, да жестко спать. Хочет, вероятно, даром выманить какой-нибудь совет». Однако ж он приостановил свою работу и сказал:

— Что вам угодно?

— Любезнейший, — продолжал сухопарый джентльмен с благосклонной улыбкой, — много у вас народа нынче, а? Вы, кажется, очень заняты, мой милый, а?

Самуэль бросил на вопросителя пытливый взгляд. Это был мужчина средних лет, с продолговатым лицом и с маленькими черными глазами, беспокойно моргавшими по обеим сторонам его инквизиторского носа. Одет он был весь в черном, и сапоги его блестели, как зрачки его глаз, — обстоятельство, обратившее на себя особенное внимание Самуэля. На шее у него красовался белый галстук, из-под которого выставлялись белые, как снег, воротнички его голландской рубашки. Золотая часовая цепочка и печати картинно рисовались на его груди. Он держал в руках свои черные лайковые перчатки и, завязав разговор, забросил свои руки под фалды фрака с видом человека, привыкшего решать головоломные задачи.

— Так вы очень заняты, мой милый, а?

— Да таки нешто: не сидим поджавши ноги, как обыкновенно делал приятель мой портной, умерший недавно от апоплексического удара. Сидим себе за круглым столом да хлеб жуем; жуем да и подхваливаем, а хрена нам не нужно, когда говядины вдоволь.

— Да вы весельчак, сколько я вижу.

— Бывал в старину, когда с братом спал на одной постели. От него и заразился, сэр: веселость — прилипчивая болезнь.

— Какой у вас старый дом! — сказал сухопарый джентльмен, осматриваясь кругом.

— Стар да удал; новый был да сплыл, и где прежде была палата, там нынче простая хата!

— Вы рифмач, мой милый.

— Как грач, — отвечал невозмутимый Самуэль Уэллер.

Сухопарый джентльмен, озадаченный этими бойкими и совершенно неопределенными ответами, отступил на несколько шагов для таинственного совещания со своими товарищами, двумя толстенькими старичками. Сказав им несколько слов, он открыл свою серебряную табакерку, понюхал, вынул платок и уже хотел, по-видимому, вновь начать свою беседу, как вдруг один толстый джентльмен, с весьма добрым лицом и очками на носу, бойко выступил вперед и, махнув рукой, завел свою речь довольно решительным и выразительным тоном:

— Дело вот в чем, любезнейший: приятель мой, что стоит перед вашим носом (он указал на другого толстенького джентльмена), даст вам десять шиллингов, если вы потрудитесь откровенно отвечать на один или два…

— Позвольте, почтеннейший, позвольте, — перебил сухопарый джентльмен, — первое и самое главное правило, которое необходимо соблюдается в таких случаях, состоит в следующем: когда вы поручаете ходатайство о своем деле постороннему лицу, то ваше собственное личное вмешательство может оказаться не только бесполезным, но и вредным, а посему — второе правило — надлежит нам иметь, при существующих обстоятельствах, полную доверенность к этому официальному лицу. Во всяком случае, мистер… (он обратился к другому толстенькому джентльмену) извините, я все забываю имя вашего друга.

— Пикквик, — сказал мистер Уардль.

Читатель давно догадался, что толстенькие старички были не кто другие, как почтенный президент Пикквикского клуба и достопочтенный владелец хутора Дингли-Делль.

— Извините, почтеннейший мистер Пикквик, во всяком другом случае мне будет очень приятно воспользоваться вашим советом в качестве amici curiae; но теперь, при настоящих обстоятельствах, вмешательство ваше с аргументом ad captandam benevolentiam, посредством десяти шиллингов, не может, в некотором роде, принести ни малейшей пользы.

Сухопарый джентльмен открыл опять серебряную табакерку и бросил на своих собеседников глубокомысленный взгляд.

— У меня, сэр, было только одно желание, — сказал мистер Пикквик, — покончить как можно скорее эту неприятную историю.

— Такое желание, почтеннейший, делает вам честь, — заметил худощавый джентльмен.

— И с этой целью, сэр, — продолжал мистер Пикквик, — я решился в этом деле употребить финансовый аргумент, который, сколько мне известно, производит самое могущественное влияние на человека во всех его положениях и возрастах. Я долго изучал людей, сэр, и могу сказать, что знаю их натуру.

— Очень хорошо, почтеннейший, очень хорошо, но вам следовало наперед сообщить лично мне вашу счастливую идею. Почтеннейший мистер Пикквик, я совершенно убежден, вы должны иметь отчетливое понятие о той обширнейшей доверенности, какая обыкновенно оказывается официальному лицу. Если требуется на этот счет какой-нибудь авторитет, то я готов напомнить вам известнейший процесс Барнуэлля3 и…

— Как не помнить Джорджа Барнуэлля, — перебил вдруг Самуэль, бывший до сих пор безмолвным слушателем назидательной беседы, — я знаю этот процесс так же, как вы, и моим всегдашним мнением было то, что молодая женщина одна заквасила здесь всю эту историю: ее бы и под сюркyп. Но об этом, господа, мы потолкуем после, если будет вашей милости угодно. Речь идет теперь о том, чтоб я согласился из ваших рук принять десять шиллингов серебряной монетой: извольте, господа, я согласен. Сговорчивее меня не найти вам дурака в целом свете (мистер Пикквик улыбнулся). Теперь вопрос такого рода: за каким бесом вы хотите дарить мне ваши деньги?

— Нам нужно знать… — сказал мистер Уардль.

— Погодите, почтеннейший, сделайте милость, погодите, — перебил официальный джентльмен.

Мистер Уардль пожал плечами и замолчал.

— Нам нужно знать, — сказал официальный джентльмен торжественным тоном, — и мы спрашиваем об этом вас собственно для того, чтоб не обеспокоить кого-нибудь из домашних, — нам нужно знать: кто теперь стоит в этой гостинице?

— Кто теперь стоит в этой гостинице! — повторил Самуэль, представлявший себе всех жильцов не иначе как под формой костюма, который состоял под его непосредственным надзором. — А вот изволите видеть: в шестом номере — деревянная нога; в тридцатом — гессенские ботфорты с сафьянными отворотами; в каморке над воротами — козловые полусапожки, да еще с полдюжины лежащих сапогов в коммерческом отделении за буфетом.

— Еще кто? — спросил сухопарый джентльмен.

— Постойте… — отвечал Самуэль, пораженный внезапным воспоминанием, — ну да, точно — веллингтоновские сапоги на высоких каблуках, с длинными кисточками, и еще дамские башмаки — в пятом номере.

— Какие башмаки? — поспешно спросил Уардль, который вместе с мистером Пикквиком уже начинал теряться в этом длинном каталоге жильцов «Белого оленя».