Её догоняют и обгоняют легко плывущие два погибших тополя. Обнявшись кронами, они проносятся мимо, напоминая корабль с обломанными мачтами. Но что это? Течение нацеливает его на скалу… Ближе… Ближе…
Трр-ра-хт!!!
Оглушительный взрыв раздаётся в долине…
Река постепенно устаёт. Вода уже не прибывает… Слабеет напор. Золотистым кантом из прошлогодней хвои и листьев легла на землю последняя отметка подъёма воды.
В природе всё будто онемело — ни торжества, ни песен. Молчит старуха тайга. Боже, что сталось с нею! Деревья стоят словно изжёванные, «пол» завален буреломом, всюду неразбериха. До этого никогда мне не приходилось наблюдать столь печальную картину истерзанного ураганом леса. И после ещё долгое время ветры, налетавшие на наш одинокий лагерь в горах, напоминали о пережитом.
У птиц — непоправимое горе. Все, у кого были гнёзда на берегах реки, на марях, по низинам, — остались без потомства. Вода не пощадила их. Вот под скалою на камне сидит пара куличков, самец и самочка. Их не тревожит набегающая волна, ненужным стал корм, они будто забыли свои песни.
Родное гнездо? Где оно?…
Солнце щедрым светом заливает до отказа напоённую дождём землю, пытаясь скорее вернуть ей жизнь. За реку на кормёжку летят разрозненные стайки кедровок. Где-то внизу шумит река на перекате. Мои спутники не спят, сидят у костра. Трагическая судьба Глеба сломала наши планы.
Я присаживаюсь к огню и достаю из кармана записную книжку, пишу в штаб и Лемешу распоряжение о поисках утопленника.
Трофим с Василием Николаевичем идут на берег и делают метровый затёс на старой лиственнице.
Через час мы уже были за скалой. От стука топора пробудилась, заворчала еловая тайга. Плот сделали десятиметровый из восьми лёгких еловых брёвен. Два весла — переднее и заднее — помогут нам держаться нужного направления. Запаслись и шестами на тот случай, если течение набросит плот на скалу или на залом, ими легче отбиться. В половодье плыть на плоту менее опасно, даже по бурным рекам; перекаты и шиверы бывают глубоко скрыты под водой, сглаживаются и крутые повороты. Течение хотя и стремительное, но река широкая, полноводная.
С собою берём Бойку и Кучума, винтовку, топор, рюкзаки с недельным запасом продовольствия, котелок. Дня четыре мы с Василием Николаевичем проведём на реке, обшарим берега, протоки, наносники, а три дня нам понадобится на обратный путь к устью Лючи, где нас будут ждать свои.
Последний раз выслушиваем серьёзное предупреждение Улукиткана.
— Если вода начнёт спадать, покажутся камни, не жалей плот, бросай его, иди пешком. В протоку, упаси бог, не лезьте,— заломит, и конец. Постоянно слушай, где ворон или кукша кричать будет, там ищи Глеба. Сам тоже кричи, может, он живой. И у худого человека бывает счастье.
Как только мы оттолкнулись от берега, плот подхватывает течение. Со стремительной быстротою наплывают на нас берега, затопленный лес. Река ещё пенится, бугрится и предупреждающе всё время ревёт где-то впереди. Мы с Василием Николаевичем изо всех сил машем шестами — надо держаться средины реки.
За поворотом промелькнула наша ночёвка, а на том месте, где был остров, — пустота. Но река отхватила от правого берега большой ломоть земли вместе с лесом и образовала — будто в компенсацию — новый остров, а у изголовья наметала высокий нанос. Он-то и расклинивает пополам стремнину потока. Течение несёт нас дальше. Вот и тот кривун, где заглох последний крик утопающего. Зрение настораживается, но при той быстроте, с какой мы несёмся по реке, ничего рассмотреть нельзя. Приходится «сойти» со струи и плыть вблизи леса, где течение слабее.
— У-гу-гу-гу! — кричит зычным голосом Василий Николаевич и, вскинув ружьё, выпускает холостой заряд.
Звук нависает над речной тишиной, расползается по закоулкам леса, бьётся о скалы.
Плывём в кустах. Вода широко расплескалась по левобережной низине, и кажется, нет ей края. Где же спрятала она свою добычу? Вынесла ли Глеба на марь, замыла ли песком на дне глубокой ямы, или угнала в низовье? Кто скажет?
Течение медленно проносит нас по-над кромкой леса. Тайга безжизненная: ни птиц, ни обычной дневной суеты. Как в пустыне. Только встречный ветерок и живёт над всем этим уснувшим морем. На поворотах всюду закурчавились наносники. Толстенные брёвна велением какой-то дьявольской силы цепко сплетены между собою. Одни деревья стоят как бы на голове, подняв высоко оголённые корневища, другие упёрлись в дно, залегли поперёк течения, подставляя сучковатые горбы стремнине, третьи, перегнувшись через соседние стволы, секут воду вершинами, и столбы радужных брызг поднимаются высоко над всем завалом. Глухой рокот воды слышится далеко, как ночной прибой у высоких голосистых скал.
Вот впереди показывается наносник, мы настораживаемся, берёмся за вёсла, начинаем биться с течением. Плот послушно обходит кривун, и мы видим: что-то чёрное вдруг вынырнуло из воды в середине наносника, отряхнулось, кажется, и снова окунулось в воду.
— Глеб! — вырывается у меня, и мы молча, без сговора, налегаем на вёсла, пытаясь прибиться к левобережной стене леса, хватаемся за кусты, пока не останавливаем плот.
С большим трудом нам удаётся подобраться к наноснику снизу. Он весь дрожит. Пробираемся по скрюченным стволам к переднему краю, но здесь нас поджидает разочарование — мы находим только фуфайку, навитую на поторчину. Значит, трагедия разыгралась где-то выше по реке, там его и раздела вода.
Мы садимся на бревно. Василий Николаевич закуривает, сдвинув в раздумье тугие брови
После небольшой передышки возвращаемся на плот. Вода быстро идёт на убыль. Пунктирами уже обозначились берега, вот-вот оскалятся каменистые перекаты. Ветерок всё тот же, встречный, несёт с далёких низовий сухой пахучий воздух, опалённый зноем равнины.
Собаки на плоту вдруг всполошились, торчмя подняли уши — так бывает с ними, когда они слышат подозрительный звук. Но вот они подняли настороженные морды и замерли, хватая воздух широко раскрытыми ноздрями. Затем Бойка перевела вопросительный взгляд на Василия Николаевича, пытаясь что-то сказать умными глазами и, видимо, по-своему, по-собачьи, удивляясь нашему спокойствию.
— Зверь где-то близко живёт, — сказал Василий Николаевич и пригрозил собакам пальцем — дескать, успокойтесь. Но они продолжали вести себя подозрительно, вытягивали морды навстречу ветру. Плот выплыл за край леса, и мы оказались у широкой тиховодины, заставленной корягами самых причудливых форм. Казалось, какие-то речные чудовища с длинными хвостами выступили из воды, чтобы погреть на солнце свои облезлые спины.
Мы уже проплываем тиховодину, когда справа доносится приглушённый стон и что-то взмётывается белым лоскутом на последней коряге. Собаки бросаются к краю плота, замирают. Мы настораживаемся. И вдруг там же, над корягой, взметнулась человеческая рука!!!
Невероятными усилиями мы останавливаем шестами бег плота на краю слива.
— Держи! — кричит Василий Николаевич, сбрасывая с себя телогрейку, а в глазах какая-то отчаянная решимость.
Он хватает конец причальной верёвки, прыгает с ней в воду. За ним собаки. На миг все они исчезают за стеною брызг. Бойку с Кучумом сносит течение. Василий Николаевич упрямится, тяжело машет руками, пытаясь добраться до коряги. Я теряю силы, шест выгнулся, вот-вот лопнет, и вода бросит плот на речные ухабы, что ниже слива, и тогда бог знает, что может случиться с Василием, если он упустит конец верёвки, и со мной.
Всё это происходит в какие-то секунды. Я чувствую, как слабеют руки, плот начинает разворачиваться. Тщетно пытаюсь удержать его. Но вот он вздрогнул, задержался.
— Пускай! — слышу голос Василия Николаевича.
Он уже на краю коряги, оседлав толстый сук, тянет верёвкой плот. Я помогаю ему шестом, и через минуту опасность позади.
Быстро приходим в себя и не верим глазам: в двадцати метрах от нас, на этой же коряге, — привязанный человек. Нас охватывает чувство радости. Это Глеб, но узнать его невозможно. Мы не знаем, что сказать, да и нет таких слов, чтобы выразить сейчас наше состояние. Хочется скорее пригреть его, убедить, что он спасён.
Мы подтаскиваем ближе плот. Я всё ещё не могу признать в этом еле живом человеке Глеба. Парень почти голый. Вода сняла с него сапоги, шапку, телогрейку, а штанами он привязался к коряге. Он весь посинел, губы перекосило страдание. Глаза смотрят на нас каким-то диким и в то же время жалобным взглядом. Из горла его вырывается нечленораздельный звук, как мычание, но в нём радость надежды. Он пытается улыбнуться, но из глаз текут слёзы…
— Ну-ну, не плачь, Глебушка, — слышу ласковый голос Василия Николаевича. Он хочет сказать ещё что-то, но отворачивается и рукавом вытирает лицо.
Я хватаюсь одной рукой за корневище, другой хочу отвязать Глеба, но тот впивается в меня, как коршун в добычу, виснет на мне, не отпускает, боится опять остаться один. Не могу высвободиться. На помощь приходит Василий Николаевич, и мы стаскиваем парня на плот. Укладываем на телогрейку и начинаем растирать. Руки, ноги безвольные, как плети, тело в синяках и царапинах. Какую ночь пережил он в этом бушующем мире, на краю гибели! Я вспоминаю слова Улукиткана: «И у худого человека бывает счастье».