— Ах вот как! — заметил Фридолин, причем уголки его рта презрительно передернулись и во рту появилась горечь.
— Как вы сказали? — с совершенным хладнокровием переспросил Гибизер.
— Итак, господин Гибизер, — сказал Фридолин, выразительно переводя взгляд с наружных дверей на внутренние, откуда вышел вчерашний ряженый, — итак, вы отказались вчера от вашего намерения известить полицию?
— Мы уладили дело домашним способом, — ледяным тоном ответил Гибизер и встал в знак того, что разговор кончен.
Фридолин собрался уходить. Гибизер услужливо распахнул двери и с неподвижным выражением лица произнес:
— Быть может, господину доктору еще что-нибудь понадобится?.. Надеюсь, это будет не монашеская ряса…
Фридолин хлопнул дверью.
«Здесь по крайней мере выяснилось!» — подумал он с раздражением, удивившим его самого.
Он вприпрыжку спустился по лестнице, затем не спеша направился в клинику и оттуда сейчас же позвонил домой, чтобы узнать, не приглашали ли его к больному, не было ли писем и, вообще, не случилось ли чего.
Не успела ему ответить горничная, как сама Альбертина подошла к телефону и поздоровалась с Фридолином. Она подтвердила все сказанное горничной и рассказала с непринужденностью, что только что встала и садится завтракать с девочкой.
— Поцелуй ее за меня, — сказал Фридолин, — доброго аппетита!
Звук ее голоса был ему остро приятен, но именно потому он быстро повесил трубку. Он собирался еще спросить, что намерена делать Альбертина в первую половину дня, но сейчас же подумал, что это его не касается. В глубине души он был уверен, что, как ни сложится их внешняя жизнь, с Альбертиной все кончено…
Белокурая сестра милосердия помогла ему освободиться от сюртука и подала белый докторский халат; при этом она мило улыбалась, как улыбаются все больничные сестры, независимо — обращаешь ли на них внимание, или нет.
Минуты через две он был уже в палате. Главный врач прислал сказать, что его спешно вызывают на консилиум, а потому господам ассистентам предлагается совершить обход без него.
Шествуя от кровати к кровати в сопровождении свиты студентов, выстукивая больных, выписывая рецепты и переговариваясь о больничной жизни с младшими врачами и сиделками, Фридолин почти успокоился.
Накопились различные новости. Ночью умер слесарный подмастерье Карл Редель. На пять часов назначено вскрытие. В женской палате одна больная выписалась, но койка ее уже занята. Больную номер семнадцать пришлось перевести в хирургическое отделение.
Попутно затрагивались и служебные темы: завтра должен решиться вопрос о кафедре глазного отделения. Наибольшие шансы у Гюгельмана, ныне профессора в Марбурге, а всего четыре года назад — младшего ассистента у Штельвега.
«Хорошая карьера! — подумал Фридолин. — Мне никогда не дадут отделения, хотя бы потому, что я не доцент. Слишком поздно! А впрочем — нет! Можно подтянуться и снова начать диссертацию или же с высоты достигнутого опыта переработать кое-что из прежних начинаний». Частная практика оставляет ему достаточно досуга.
Он попросил доктора Фуксталера заменить его на амбулаторном приеме и вынужден был себе признаться, что ему несравненно приятнее оставаться в поликлинике, чем ехать на Галицинберг. Однако это было неизбежно. Не только для личного успокоения он был обязан расследовать ночную историю — сегодняшний день вообще был решающим днем. Вот почему, на всякий случай, он передал доктору Фуксталеру и свои вечерние визиты.
Молодая девушка с того конца палаты, та самая, у которой задеты верхушки, улыбнулась ему. Он припомнил: на днях, на обходе, при выслушивании, она прижималась грудью к его щеке. Фридолин оставил улыбку без ответа и, нахмурившись, отвернулся.
«Все они из одного теста! — подумал он с горечью — И Альбертина как все, — пожалуй, хуже всех. Я с нею разойдусь! Все равно мы не наладим жизни…»
На лестнице он еще перемолвился с коллегой из хирургического отделения.
— Как обстоит с женщиной, которую перевели в хирургическое отделение сегодня ночью? — Со своей стороны он не считает операцию необходимой, но просит ему сообщить результат гистологического исследования.
— Разумеется, коллега…
На углу он нанял извозчика. Предварительно он вынул свою записную книжку и, разыгрывая дурацкую комедию перед кучером, сделал вид, что выбирает среди адресов.
— На Оттакринг, — сказал он. — Улица против Галицинберга. Я скажу вам, где остановиться.
В пути он опять загрустил и болезненно разволновался, раскаиваясь в том, что за последние часы ни разу не вспомнил о своей прекрасной избавительнице.
Удастся ли ему найти дом? Вряд ли это будет особенно трудно… Вопрос не в этом, а в том, что делать дальше… Заявить в полицию? Но именно этот образ действия может создать опасные осложнения для женщины, которая вызвалась пострадать ради него, а не то и в самом деле пострадала… Обратиться к частному сыщику?
Это он находил безвкусным, не совсем достойным… Что же ему оставалось делать? У него не было ни времени, ни пинкертоновских способностей, чтоб довести эти трудные и запутанные розыски до благополучного конца.
— Неужели тайное общество? Да, уж во всяком случае тайное… Но друг друга-то они знают? Аристократишки, должно быть, придворные щеголи. — И он подумал о некоторых эрцгерцогах, чья сомнительная репутация вполне вязалась с подобными выходками. — А дамы? Вероятно, надерганы из публичных домов? Ну, это еще не совсем установлено… Во всяком случае — отборный товар! А женщина, которая ради него пострадала? Пострадала?.. Почему он так упорно себя уговаривает, что какая-то была жертвой? Комедия! Разумеется, все вместе было комедией! В сущности, он должен быть рад, что так дешево отделался!.. Так, так, он не ударил лицом в грязь… Кавалеры могли заметить, что он не первый встречный, и безусловно это поняли. Вероятно, он понравился ей больше всех эрцгерцогов, или, черт их знает, кто они такие.
В конце Лингартшталя, там, где улица круче забирает вверх, он слез и, соблюдая осторожность, отпустил извозчика.
На бледно-голубом небе таяли белые облачка, и солнце светило уже по-весеннему. Он обернулся назад: ничего подозрительного, ни экипажей, ни пешеходов. Медленно начал он подниматься. В пальто ему стало жарко, он снял его и перекинул через плечо. Он пошел к месту, где, как он запомнил, сворачивала вправо боковая улица, на которой стоял таинственный дом. Несомненно, это была та улица, только она спускалась вниз далеко не так круто, как ему показалось во время ночной поездки.
Безукоризненно тихая улица. В одном палисаднике стояли розовые кусты, заботливо обернутые в солому, в соседнем — детская колясочка; мальчишка в голубом пуховом костюмчике ползал в окне нижнего этажа, протягивал ручки молодой женщине; затем шел пустырь, далее запущенный сад, обнесенный забором, затем какая-то дачка, потом лужайка и, наконец — вне всяких сомнений — тот дом, который был ему нужен. Дом оказался небольшой и не слишком роскошный: это была одноэтажная вилла в скромно-ампирном стиле, давно, по всей вероятности, не ремонтировавшаяся. На всех окнах были спущены зеленые жалюзи, и, вообще, дом не подавал никаких признаков жизни.
Фридолин огляделся кругом: на улице никого, только далеко внизу спускались под гору двое школьников с книжками. Он стоял у садовой калитки.
Как же быть теперь? Постоять, понюхать и вернуться домой? Нет, это смешно!..
Он пощупал кнопку электрического звонка.
Но, когда откроют, что он скажет? Очень просто: он спросит, не сдается ли на лето этот приятный особняк.
Но парадная дверь и без звонка распахнулась, вышел старый лакей в затрапезной утренней ливрее и медленно направился узкой дорожкой к калитке. В руке он держал письмо и молча протянул его сквозь брусья решетки Фридолину, у которого захолонуло сердце.
— Мне? — спросил он, задыхаясь.
Слуга кивнул, повернулся, ушел, и за ним захлопнулась тяжелая парадная дверь.
— Что бы могло это значить? — изумился Фридолин. — Неужели от нее?.. Чего доброго, дом принадлежит этой госпоже!