Картье-Брессона, который начинал как художник, пришлась на расцвет сюрреализма в Париже между двумя войнами. Картье-Брессон посещал собрания сюрреалистов в кафе на площади Бланш, но поскольку был очень молод, то сидел на дальнем конце стола и помалкивал. «Сюрреализм, – говорит Картье-Брессон, – стремился преобразовать не только литературу и искусство, но и саму жизнь». Нетрудно понять, почему увлеченность сюрреалистов бессознательным и автоматическими действиями могла захватить юного Картье-Брессона.
– Перестать контролировать себя, осмысливать свои действия – это один из принципов сюрреализма, – одобрительно пояснил он. – Это выход за пределы своего я.
K фотографии и стрельбе из лука это тоже относится.
И тут я почувствовал прямую связь с его любимой теорией «решающего момента». Это словосочетание, взятое из труда одного кардинала XVII века, который верил, что «у всего в жизни есть решающий момент», стало заголовком книги, опубликованной Картье-Брессоном в начале пятидесятых. Для фотографии решающей является та доля секунды, когда фотограф видит, что калейдоскоп жизни внезапно сложился в выразительный кадр. Затвор должен щелкнуть; если ты упустишь этот миг, он утрачен навсегда. Или, как пояснил мне Картье-Брессон:
– Вы же не можете сказать: «Повторите, пожалуйста, эту улыбку»?
Композиция, с ее сцеплением углов и форм, так же важна, как «эта улыбка». Но у Картье-Брессона очень чувственное, хочется сказать – очень французское, отношение к геометрии.
– Математика – это поэзия, – сказал он. – Ее не нужно понимать, ее нужно чувствовать и жить в соответствии с ней. Для меня это ритм образов. Он доставляет огромную радость, как занятие любовью. Ведет к одному и тому же.
По его мнению, у фотографа чувство формы должно настолько войти в плоть и кровь, чтобы он узнавал ее без раздумий.
– Геометрическая структура священна, – утверждал он. – Без нее нет ничего.
И он поднял руку со сжатыми в неприличном жесте пальцами.
K этому времени все мои попытки провести формальное интервью остались в прошлом, и, конечно же, как это ни парадоксально, Картье-Брессон начал рассказывать чудесные и раскрывающие его подход к искусству вещи. Из всего, что он сказал в этот день, одна фраза особенно запала мне в душу, поскольку заключала в себе всю его философию жизни и творчества. Зашла речь о долготе жизни, и он задумчиво произнес:
– Важны не годы, месяцы, часы или минуты жизни, важна ее насыщенность.
Интервьюирование имеет немало общего с искусством фотографии, во всяком случае, каким его воспринимал Картье-Брессон. Это встреча с другим человеком, возможно прежде для вас вовсе не знакомым. При этом правила игры позволяют вам гораздо глубже обсуждать интересные темы, чем при обычном светском общении.
Но интервьюер должен уподобиться фотографу Картье-Брессона: быть наготове и ждать, пока его визави не раскроется. Нужно уметь интересно говорить, но знать, когда надо умолкнуть, потому что важны не ваши слова, а слова собеседника. Другими словами, интервьюирование требует сочетания интуитивного понимания и спонтанности. Ты должен быть расслабленным и собранным одновременно.
K полудню беседа стала настолько дружеской, что, когда интервью близилось к концу, Картье-Брессон решил сделать мне подарок: это был каталог его рисунков, которым он с возрастом уделял всё больше времени. В молодости он учился живописи под руководством Андре Лота, который был, как ни странно, кубистом-академистом. («Он умел натренировать твой взгляд, но у него не было воображения».)
После семидесятилетия Картье-Брессон вернулся к искусству, которому учился в молодости. Как рисовальщик, он рассуждал так, словно еще учится:
– Всё дело в структуре и твоем чувстве формы. Грудь рисовать не так сложно, – признался он. – Но когда дело доходит до рук и ног, тут всё иначе!
Тем не менее рисунок был искусством, которое увлекало его так же, как прежде – фотография. Снимок, – как он полагал, – это мгновенная зарисовка.
И потом, как и положено анархисту, задав правило, он тут же перевернул его вверх ногами:
– Но это только один из аспектов фотографии – камерой можно сделать что вздумается и карандашом – тоже.
– Вы делаете наброски? – спросил он меня. – Это ключ ко всему. Я думаю, только так можно понять предмет. Видео надо запретить. Людей все эти штуки только отвлекают, когда они должны просто смотреть!
Камера, которую он носил с собой долгие годы, к «штукам», по-видимому, не относилась.
Однако, судя по всему, Картье-Брессон не был вполне уверен в своей графике, которой он уделял столько времени. Он подписал мне книгу на форзаце. Но прежде чем это сделать, он стал перелистывать страницы, и тут случилось нечто необычное. Он вынул карандаш и начал подправлять репродукции, усиливая контуры то здесь, то там. Кончилось тем, что он исправил почти каждую иллюстрацию в книге. Когда дело касалось рисунков, для него, видимо, не существовало «решающего момента» с угадыванием и знанием. Напротив, он не мог оставить рисунки в покое.
Когда он закончил, время подошло к обеду, и Картье-Брессон с Мартиной Франк как гостеприимные хозяева стали уговаривать меня сесть с ними за стол. Но я всё еще был под впечатлением своего вчерашнего неприятного опыта с «Евростаром» и уверил их, что мне надо мчаться на Северный вокзал, чтобы не опоздать на поезд.
Когда я уходил, Картье-Брессон посоветовал мне не садиться в лифт, но спуститься по лестнице, потому что в квартире этажом ниже в XIX веке жил Виктор Шоке, знаменитый коллекционер. То есть за эти перила держались Эдуар Мане и Поль Сезанн. Я последовал совету, думая, что к этому списку знаменитостей можно добавить самого Анри Картье-Брессона.
Таков был заключительный аккорд нашей встречи. Когда интервью напечатали, я получил от Картье-Брессона электронное письмо. Во время нашей беседы, рассуждая о геометрии и анархизме, он ушел в сторону и сделал несколько ремарок о бухгалтерии.
– Мы живем в мире бухгалтеров, – заявил он, сопровождая слова любимым грубым жестом, и провозгласил: – Математика – это поэзия, бухгалтерия – это математика на панели. – И добавил: – Мою бухгалтерию ведет мой хороший приятель, завтра он зайдет в гости.
Не особенно над этим задумываясь, а вернее, подумав, что есть нечто пикантное в том, что великий анархист встречается со своим бухгалтером, я привел в тексте эту цитату. Картье-Брессон выразил протест: это замечание относилось к частной беседе, не следовало его использовать. Я извинился, и наша переписка закончилась вполне дружески, но больше я его не видел.
Он умер спустя три года, немного не дожив до девяноста шести лет. Я пожалел, что задел его, процитировав это вполне безобидное замечание. Но я сильнее, куда сильнее сожалел о том, что не остался у них на обед. Моя ошибка состояла в том, что я действовал по плану, а не