Читать интересную книгу Поп - Александр Сегень

Отношение Наума к пленным нашим ребятам тоже сердило Алексея. И прежде всего потому, что сам Луготинцев вполне мог оказаться в Сырой низине, ибо когда он пробирался в свои Закаты, сто раз мог попасть в плен. Разве можно так однозначно говорить, что пленные — предатели Родины?

Потом эта история про храмы, которые Наум разрушал, в награду за то, что из Лямкина превратился в Невского. Как это так? Всё равно, что Клещёв, который натянул верёвку, когда вешали Владыкина, взял бы, да и вместо своей некрасивой фамилии присвоил себе красивую владыкинскую. Не нравилось это Лёшке, не ложилось на душу, не по-русски как-то. Невский — да не тот!

Для полной неприязни не хватало только одного, чтобы политрук был плохим бойцом. Но тут никаких неодобрений не получалось — воевал Захарыч храбро, плечом к плечу со всеми.

85.

Подошёл праздник Успения Божьей Матери, но отцу Александру его омрачил комендант Вертер. Батюшка собирался отслужить праздничную службу, как на Пасху и на Петропавловки, с общей исповедью и причастием, ведь теперь все были крещены им в лагере, с раздачей подарков и питания, ибо всё это было собрано, однако вышло совсем не так, как мечталось. Вертер строго-настрого запретил любое общение с заключёнными. Глядя на священника стальным ненавидящим взором, он бросал ему в лицо жёсткие немецкие слова, похожие на клёкот хищной птицы, а матушка Алевтина Андреевна переводила:

— Говорит, что покуда в окрестных лесах не уничтожена действующая банда террористов, именующих себя народными мстителями и партизанами... В общем, говорит, что до тех пор, пока их не истребили, нам к лагерю нет доступа.

— А теперь чего говорит?

— А теперь он говорит, что мы должны быть чрезвычайно благодарны за то, что местное начальство проявляет добродушие.

— В чём же оно выражается?

— Говорит, что в других местах при появлении в лесах партизан приходят какие-то шутштафели, короче — СС, и набирают из местного населения заложников. Далее, говорит, этих заложников держат взаперти, покуда партизаны не сдадутся. А поскольку партизаны никогда сами не сдаются, этих заложников расстреливают. А в иных местах даже не расстреливают, а запирают в сарай, сарай обливают бензином и поджигают.

— Пожигайт! — радостно узнал знакомое слово Вертер, отчего-то сильно развеселился, изобразил руками вспыхнувшее облако и пфукнул: — Пуф-ф-ф!

— Помилуй нас, Боже! — перекрестился отец Александр. — Переведи ему, Алюня, что он ошибается. Скажи так: сила моей молитвы такова, что если он позволит нам провести праздник Успения Богородицы в лагере, то Дева Мария поможет ихнему СС в борьбе с партизанами.

Матушка перевела, на что немец ещё больше развеселился и ответил, поводя перед носом у батюшки длинным пальцем пианиста.

— Говорит, нет, нет, не выйдет, это всё, как это сказать... ваши, мол, поповские уловки и хитрости. Его на этот силок не поймаешь, — вздохнула матушка Алевтина.

— Да уж, — рассердился батюшка, — были великие ловцы человеков, но такого и они бы, видать, не поймали.

В этот миг к Вертеру явился солдат с донесением, от которого комендант концлагеря пришёл в полное ликование. Весь сияя, как ременная пряжка, он снова обратился со словами к батюшке, а Алевтина Андреевна перевела:

— Говорит, что правда на его стороне. Получено известие о полном разгроме банды партизан. Мол, и без Девы Марии обошлось, и без ваших поповских штучек.

— Говорит!.. — вспыхнул батюшка. — Заладила: «Говорит... говорит...» Это не он говорит, это в нём говорит! Говорит и высверкивается адским глазом. Тот, кто стоит за всеми ими!

Вернувшись в Закаты, отец Александр, матушка Алевтина и ездивший с ними в Сырую низину Торопцев застали в селе картину сильного оживления. Кругом сновали взбудораженные эсэсовцы, которые, казалось, полностью наводнили село.

— Ишь ты, сколько шутштафелей разом поналетело! — возмущался отец Александр. Он был так рассержен, что даже вид полковника Фрайгаузена, подъезжающего на автомобиле к его дому, не обрадовал батюшку, а лишь ещё больше разозлил.

— Виллькоммен, герр оберст! — произнёс отец Александр неприветливо. — Хлеб и соль вам, с чем пожаловали?

— Благословите, отец Александр, — подошёл к нему Фрайгаузен.

— Бог благословит, — ответил отец Александр и чуть было не отказал в благословении, но опомнился и перекрестил оберста в сложенные ладони: — Во имя Отца и Сына и Святаго духа. А мне Вертер только что отказал в проведении завтрашнего праздника в лагере.

— Сейчас я не в силах вам помочь, — виновато сказал Фрайгаузен. — Потерпите, отец Александр, чуть позже всё уладится.

— Ну что, произошло избиение партизан?

— Да.

— А вы, часом, в этом не участвовали?

— Это мой долг, которому я вынужден подчиняться.

— Ферштей.

— Хотел бы исповедаться и завтра причаститься.

— Отчего же нет, герр оберст, коли постились и не очень нагрешили.

На исповеди полковник каялся в том, что ему приходилось стрелять в людей. Отец Александр сухо, без душевного проникновения, отпустил ему грехи и, скрепя сердце, разрешил завтра причаститься. Вечером после службы Торопцев сообщил:

— Говорят, что операция по уничтожению большого партизанского отряда и впрямь прошла успешно. Отряд полностью уничтожен, троих взятых в плен партизан привезли к нам в село и держат под замком.

На другой день было праздничное богослужение. Кончился Успенский пост, который батюшка, как встарь, называл госпожинками, причастников в храме было как никогда много, человек до двухсот. Среди них и один в форме немецкого оберста. И когда он подходил к причастию, у отца Александра невольно сорвалось вместо русского «Иоанн!» немецкое «Иоганн!»:

— Причащается раб Божий Иоганн во имя Отца и Сына и Святаго духа.

Потом ему стало стыдно за такую непозволительную вольность, он подошёл к Фрайгаузену и сказал:

— С праздником и с причастием, Иван Фёдорович!

Но он ещё знать не знал, в каком тоне ему придётся разговаривать с дружественным немецким полковником вечером того же дня. Он ещё радовался празднику, насколько это было возможно. Да, не пустили в концлагерь, да, только что в лесах были истреблены русские парни, партизаны, да, эта война уже донельзя опостылела. Но ведь праздник, верующие не умещаются в храме, для причастия пришлось поменять несколько чаш...

Солнце уж двинулось к закату, чтобы, как водится, улечься спать за берегами Чудского и Псковского озёр. Отец Александр лично сел доить козу, а Миша устроился неподалёку его рисовать. У него обнаружился несомненный талант, и недавно батюшка купил ему во Пскове бумагу и карандаши.

— Как будет называться картина? — спросил отец Александр.

— Пока не знаю, — задумчиво ответил мальчик.

— Предлагаю такое название: «Протоиерей доящий!».

— Хорошее.

— Вот ты, Мишутка, как художник, должен знать одну козью особенность, которая всегда настораживает меня в отношении этих представителей животного мира. Ведь когда смотришь козе в глаза, становится жутко. А почему? Как ты думаешь?

— Не знаю, батюшка.

— А всё дело в разрезе глаз. Вот подойди поближе, и ты увидишь. Если глаза кошки нам не нравятся оттого, что у неё зрачок обычно расположен в виде полоски в вертикальном положении, то око козы ещё хуже. Видишь, зрачок тоже имеет вид узкой полоски, но она расположена горизонтально. В этом есть что-то неприятное. Вот почему враг рода человеческого обычно изображается с головой козла.

Не успел отец Александр окончить доение, а Миша свой рисунок, как вдруг появилась сильно взволнованная Ева:

— Батюшка, родненький!

— Что, Муха?

— Беда! Надо бы детей всех собрать и не пускать из дома, а то не дай Бог вздумают гулять.

— А что такое, Мушенька?

— Там немцы затеяли страшное.

— Да не тяни ты, Ева!

— Казнь.

— Казнь?

— Пленных партизан казнить будут прилюдно. На площади. Бывшей Ленина.

— Этого не можно допустить! Я это не позволю! А ты и впрямь, Евочка, собери-ка всех малых, займи их чтением. Скажи, что я велел вслух читать Димитрия Ростовского. Ты же и почитай им, как обычно делаешь, но только погуще, подольше. Пока я не вернусь с победой.

Дабы произвести на немцев впечатление весьма важной персоны, он нарядился в свой праздничный подрясник серовато-голубого цвета, который почему-то именовал «лазоревым», подпоясался красивым поясом, который матушка любовно вышила зелёными листочками и лиловыми цветами, надел малинового цвета скуфейку и с Евангелием в руках поспешил вон из дому — туда, на площадь, бывшую Ленина, полный вдохновенного порыва остановить публичную казнь. Он верил в свою победу, призывая на помощь себе святого благоверного князя Александра Невского. Сам не зная, почему, отец Александр был убеждён, что стоит ему явиться, поднять над головою Евангелие, молвить слово заступничества, и вмиг палачи одумаются.

Площадь располагалась недалеко от дома, и вот уже он увидел толпу народа, согнанного для созерцания казни. Рядом с постаментом, с которого ещё в первые дни оккупации немцы свалили памятник вождю мирового пролетариата, уже были сколочены помост и виселица. На помосте стояли эсэсовцы, Фрайгаузен и четверо приговорённых — трое парней и одна девушка. Отец Александр отчего-то был уверен, что увидит среди них своего старого знакомого — Алексея Луготинцева, но его не оказалось. На груди у приговоренных были таблички «Партизан», «Бандит», «Убийца» и «Партизанка».