Пока я говорил, Алёна пристально смотрела на меня, всё больше хмурясь, а в её нефритовых глазах разгорались недобрые огоньки. Под конец взгляд девушки из просто недоброжелательного стал откровенно враждебным, она плотно сжала губы и подалась вперёд, вцепившись руками в край стола. Зная из материалов дела о её неуравновешенности и вспыльчивости, я решил, что сейчас последует взрыв.
Однако я ошибся. Усилием воли Алёна подавила свой гнев, откинулась на спинку стула и прикрыла глаза. Я благоразумно не вмешивался, давая ей время успокоиться. Когда через минуту она подняла ресницы, её взгляд уже не метал молнии, а выражал лишь усталость и грусть.
— Я вас понимаю, — произнесла она так тихо, что я с трудом расслышал её. — Вы не можете думать иначе. Как и все остальные, вы даже мысли не допускаете, что я могу оказаться невиновной. По идее, самое первое, что должен спросить адвокат у своего подзащитного, это: «Вы делали то, в чём вас обвиняют?» Но вы не спросили. Для вас моя вина очевидна. Она очевидна для всех.
Горечь, прозвучавшая в её словах, задела меня за живое. И неожиданно для самого себя я спросил:
— Алёна, это вы убили доктора Довганя?
Она внимательно посмотрела мне в глаза. Затем сказала:
— Вопрос ваш неискренний, но всё равно спасибо. Вы, конечно, не поверите, но я не убивала доктора. В последний раз я видела его за неделю до убийства, на предыдущем приёме. А в тот день я опоздала и пришла только в полпятого. Я нигде не пряталась, а сразу вошла в приёмную и застала там Светлану с её мужем. Никакого окурка я в туалете не оставляла — во-первых, я туда не заходила, а во-вторых, я ещё ни разу в жизни не курила. Не понимаю, откуда взялась на окурке моя слюна, это ставит меня в тупик. А свидетельница, что якобы видела меня с сигаретой, обозналась. И тот продавец обознался. Я не покупала комлог и уж тем более не звонила Светлане, чтобы выманить её из приёмной. Я не в состоянии объяснить, как дедов пистолет оказался на месте преступления и почему на нём были мои отпечатки пальцев. Я не брала его, не приносила с собой в больницу и не стреляла из него в доктора. Я никогда к нему не прикасалась и вообще ни разу его не видела. Разумеется, я знала, что у деда есть личное оружие и что оно лежит в его сейфе, но желания посмотреть на него у меня не возникало. Будь я парнем, я бы, наверное, проявила больше интереса, а так... — Алёна вздохнула. — Да, понимаю, это звучит неубедительно, и никто в здравом уме мне не поверит. Вы тоже не верите.
Я промолчал, ибо не знал, что сказать. Обычно я за словом в карман не лезу, всегда нахожусь с ответом и умею, когда нужно, с самым искренним видом говорить откровенную ложь — без такого умения я бы никогда не преуспел в адвокатском ремесле. Но с Алёной мне не хотелось кривить душой, хотя сама она, безусловно, лгала. Притом лгала так убеждённо, что при других обстоятельствах я поверил бы ей без оглядки. Я принял бы любую, даже самую невероятную версию, которая объясняла бы все присутствующие в деле факты, оставляя Алёну в стороне. К сожалению, таковой версии не было...
— Вот то-то же, — так и не дождавшись от меня ответа, с грустью констатировала девушка. — Сами посудите: если даже вы, мой адвокат, не верите мне, то на что я могу рассчитывать в суде? Ясно — ни на что хорошее. Поэтому я хочу, чтобы всё поскорее закончилось. Уже больше трёх месяцев я сижу взаперти — мне надоело, поймите! Я устала от того, что все вокруг тычут в меня пальцами, считают меня убийцей. А ведь я с самого начала требовала проверить мои показания на детекторе, я обращалась в самые разные инстанции, вплоть до федерального правительства, предлагала сделать это неофициально, в частном порядке, но мне всюду отказывали.
— Таков закон, Алёна, — объяснил я. — Обычно невиновный человек способен оправдать себя, не прибегая к унизительной процедуре допроса под действием наркотиков. А разрешить детектор ещё на этапе следствия или в процессе судебного разбирательства, значит фактически обязать всех подозреваемых проходить на нём проверку — поскольку отказ, независимо от его причин, будет расцениваться судом и общественностью как косвенное признание вины. Таким образом, снятие ограничений на применение «детектора правды» повлечёт за собой ущемление прав личности.
Алёна возмущённо тряхнула головой.
— А мои права разве не ущемлены? Меня ни за что ни про что посадили в тюрьму и держат здесь уже четвёртый месяц. И невесть сколько ещё продержат... — Она на секунду умолкла. — Рассуждая объективно, я должна согласиться с вами. Всё, что вы говорите, правильно... Но ведь мне от этого не легче! Я боюсь детектора, страшно боюсь, меня сковывает ужас при мысли о нём, но вместе с тем я прекрасно понимаю, что встреча с ним неизбежна — только таким путём я могу доказать свою невиновность. А длительное ожидание просто сводит меня с ума. Это похуже любой пытки.
— Гм-м... — протянул я неуверенно. — А вас не беспокоит, что детектор может обнаружить тайну вашего происхождения?
— Конечно, беспокоит. Это ещё больше усиливает мой страх. Но риск всё же не так велик, как вам кажется. По закону допрос должен ограничиваться только тем промежутком времени, когда, по мнению суда, было совершено преступное действие, и тут я рассчитываю на ваш профессионализм как защитника. А если у меня напрямик спросят моё имя, я назовусь Алёной Габровой и не солгу. Я уже давно не воспринимаю себя как Элен Конноли и, бывает, по несколько дней кряду не вспоминаю, что когда-то меня так звали. Я живу на Дамогране с семи лет и считаю его своей родиной. А Пётр и Марина Габровы для меня дед и бабушка. Иногда я ловлю себя на том, что думаю об отце как об их сыне.
— Но на самом деле вы не связаны никакими родственными узами? — спросил я, решив ненадолго отвлечься от основной темы разговора.
— Кровного родства между нами нет. И сводного тоже. Отец познакомился с дедом, когда искал для меня надёжное убежище. А дед... то есть, конечно, Пётр Габров, пытался найти следы своего сына Йозефа после той ужасной катастрофы на Барнео, когда планета столкнулась с крупным метеоритом. Так я и стала его внучкой — планетарная инфосеть была полностью уничтожена, поэтому не составило труда оформить мне соответствующие документы. Сначала это был чисто деловой договор, но очень скоро дед и бабушка привязались ко мне, да и я их полюбила. А мои новые родственники приняли меня без колебаний, у них не было причин сомневаться, что я действительно дочь Йозефа Габрова, который двадцать лет назад уехал с Дамограна и обосновался на Барнео. Под предлогом пережитой мною психической травмы, дед не разрешал им расспрашивать меня о погибших отце и матери; к тому же на первых порах я плохо владела вашим языком, разговаривала в основном по-английски и всегда могла сделать вид, что не понимаю вопроса.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});