Читать интересную книгу Кислородный предел - Сергей Самсонов

Его социальные шансы изначально равнялись нулю. Ему во всех подробностях предстояло повторить тупую, беспросветно-трудовую жизнь Сухожилова-отца — мастера по ремонту подвижного состава в депо — с похвальными профкомовскими грамотами (красный профиль Ильича на мелованной бумаге; «Награждается за добросовестное отношение к труду и успешное выполнение социалистических обязательств») и нищенской пенсией на период доживания. Облезлая хрущоба, окраина промышленного — под крылышком у грандиозного химкомбината — городка и рядовая школа, где каждый третий ученик поставлен на учет в детской комнате милиции, а преподы упрямо повторяют «дожить» вместо «класть», — таковой была уготованная Сухожилову взлетная полоса. Прилежный и дисциплинированный, он мог бы, морща свой ущербный каменистый лобик, получить приличное образование в каком — нибудь заштатном институтике и устроиться рядовым самураем продаж в «престижную фирму». Мир увеличил спрос на продавцов готового, торговцев пустотой, и ему было позволено стать скромным офисным служащим, каждый день ходящим на работу и смиренно сидящим в отведенном загончике с девяти до шести. Тем жалкеньким менагером, чей взмыленный и ошалевший архетип (с крупным потом на лбу и в распущенной удавке галстука) умирает от страха и нервного напряжения в многочисленных рекламах средств против стресса и лекарств от импотенции, конвульсивно подергиваясь в паутине телефонных проводов и истерично разгребая залежи платежных поручений. И электронный турникет, к которому он подносил бы карточку электронного пропуска, регистрировал и отмерял бы еще один день его жизни — единственный, невозвратимый, драгоценный, не приносящий ничего, помимо отупляющей усталости и унизительных грошей, необходимых, чтоб и дальше заниматься бессмысленной работой.

Однажды, лет в четырнадцать, Сухожилов столь ясно увидел себя вечным терпилой (работяжкой на химике — с отравленными легкими и похожими на сгнивший, раскрошившийся поролон мозгами, — скромным офисным служащим, бесконечно ничтожным, бесконечно зависимым от обстоятельств своего происхождения), что усталость от такой, еще только предстоящей жизни накрыла его с головой — будто всей неотвратимостью уготованных ему сизифовых перегрузок. Леденящий ужас врожденного рабства и покорного приятия собственной участи обжег ему кишки, и это был такой болезненный испуг, что после этого он не боялся уже ничего никогда.

Отголоски былого, с советских времен, преувеличенного внимания к самородкам из народной среды — это был его единственный шанс. В самом конце прошлого века он выиграл всероссийскую правоведческую олимпиаду для школьников и был зачислен без экзаменов на юридический факультет МГИМО.

— Проблема не в том, сколько у тебя акций, — разглагольствует Разбегаев. — Хватит и одной. У меня однажды было ноль и пятнадцать тысячных процента, и с ними я забрал подольский мясокомбинат. Главное — использовать судебную власть на полную. Ибо нет такого человека, который бы вел свой бизнес согласно всем правилам. У одного нет очистных сооружений, у другого — долги перед местным бюджетом и пенсионным фондом, что еще страшнее, у третьего отсутствует сертификат на туалетную бумагу, у четвертого нарушены условия охраны труда и так далее и так далее.

— Ну, судье забашлять или СЭС в этом большой, я считаю, доблести нет, — заявляет Якут. — Не подмажешь — не поедешь, только и всего.

— Ну, не скажи, — усмехается Сухожилов. — Телега, иногда бывает, и несмазанная катится.

— Например?

— Взять хотя бы «Дельту-Телеком», — говорит Криштофович.

— А, знаменитый сухожиловский гамбит. Расскажи, Серег.

— Есть такие, кто не слышал?

— Суть в том, что система устроена так, что важные, ответственные вещи в ней сплошь и рядом доверяются некомпетентным людям. Ну это как если бы коновалу доверили копаться в человеческих мозгах. Ведь внешне как все обстоит — высокий чин, он принимает судьбоносные, масштабные решения, а мировые судьи занимаются различной мелюзгой, улаживают распри между тещами-зятьями. Ну а на деле как? Любое ничтожество способно выносить решения космического масштаба… вернее так, ничтожные и соразмерные себе решения, но с последствиями, прямо скажем, космическими. Фишка — в подмене понятий. В общем, как было с «Дельтой». Мы находим бабу, баба пишет заявление в ставропольский участковый суд. Я, Курлышкина-Мерлушкина, состою в законном браке с Курлышкиным. С тридцать первого мартобря наша семейная жизнь совершенно разладилась, муж относится ко мне жестоко, регулярно ночует вне дома, увлеченно е…т все, что движется; супружеской жизнью мы давно не живем. Считая, что дальнейшая жизнь невозможна, подаю на развод. За время семейной жизни с подонком Курлышкиным нами нажито следующее совместное имущество: трехкомнатная квартира стоимостью двадцать миллионов рублей, автомобиль «Пежо» и акции ЗАО «Дельта-Телеком» в количестве четырехсот тысяч штук по цене рубль каждая, выписку из реестра прилагаю. Гражданин судья! У меня все крепнут подозрения, что негодяй и подонок Курлышкин-Мерлушкин попытается продать совместно нажитое, тем самым оставив меня и двух моих детей без средств к существованию. Поэтому ходатайствую о наложении ареста на имущество. Убитая горем Мерлушкина-Курлышкина, дата, подпись. И все. Ну, должен же судья участка номер десять Приморского района какого защитить несчастную брошенку. А что такое «Дельта-Телеком», он в своем Мухосранске вообще не знает. И он выносит меру — все акции компании арестовать. А то, что это — федеральная сеть с миллиардными оборотами, ему и в голову не приходит. Он поступает в соответствии со своей компетенцией и судит не выше сапога. При этом оставаясь благородным и, что немаловажно, неподкупным. Затрат на этого кретина — ноль рублей, не считая, конечно, расходов на бумагу «Снегурочка» и картриджи «Хьюлетт-Паккард».

— Слушайте, а здесь вообще живые есть или на самом деле только мертвяки одни? — говорит Разбегаев, провожая взглядом бухого в дупелину колдыря, который, высоко, по-страусиному, задирая колени, вышагивает так, как будто норовит растоптать невидимых мышей, снующих у него под ногами. — Да стой ты, сука, прешь куда! — орет, врезая с визгом по тормозам и едва не подняв на высокий капот очередного бухаря, который переходит дорогу, словно реку вброд, и накачался местным спиртом до нерушимой веры в собственное бессмысленно-постылое бессмертие. — Да-а, зомби, оживающие днем.

Ныряя в донные ловушки асфальтовых ям, их антрацитового цвета, изрядно подержанный джип «Шевроле» с местными номерами несется словно по извечной партитуре российской дороги — сплошь состоящей из внезапных взлетов и провалов, — вдоль бесконечной череды вросших в жирную грязь двухэтажных бараков, чей изначальный цвет определить не представляется возможным (каким бы он ни был — карминным, насыщенно-розовым, сдержанно охряным, — сейчас повсюду торжествует мертвецкая синюшность разлагающейся плоти, свинцовость, серость и белесость на грани размыва всех красок как будто в белое пятно сплошного, абсолютного отсутствия). И окна первых этажей бараков расположены так низко, что проходящий мимо человек свободно может заглянуть во внутреннюю жизнь их обитателей, увидеть стены тоже грязно-синеватой, облезлой кухни и мокрые колготки — детские и женские, — семейники в цветочек, огурец, горошек на бельевой веревке, натянутой под потолком. Жилые комнаты, как правило, отрезаны от мира плотными, глухими шторами — о, это помнит Сухожилов превосходно; ему сейчас, чтоб убедиться в этом, и выглядывать не чадо, — а подоконники уставлены цветочными горшками с геранью, фикусами, кактусами, зазубренным алоэ и золотым, спасающим от всех болезней, усом, фарфоровыми статуэтками гуцулов и пастушек, светильниками в ярких абажурах и даже радиоприемниками, магнитофонами, так что порою даже кажется, хозяева все самое «приличное» и ценное нарочно выставили напоказ прохожим и будто превратили свои окна в нарядные и грубо намалеванные вывески своих убогих жизней.

— А почему ты сам поперся, Сухожилов? Что, нам не доверяешь или просто кровь взыграла? Боец вспоминает минувшие дни?

— Это родина моя, сынок, — отвечает Сухожилов серьезно. — Ностальгия.

— Не понял — разве ты из Менделеевска?

— Не, Сухожил — рязанский. Гонит.

— Из него, из него. У каждого — свой Менделеевск.

— А это, в смысле, сущностно? Экзистенциально? — с нарочитым, коверкающим усилием выдавливает Разбегаев.

— Нет, вы смотрите, как у Разбегаева словарь расширился, — на это Сухожилов усмехается. — У нас же тоже комбинат, дубина, и половина жителей на местном «химике». Один в один все, в этом дело. Дом в дом. И рожа в рожу.

— И, главное, пространство, воздух, так?

— Через кутак, как говорил в нашей школе один второгодник и будущий рецидивист по фамилии Безотечества.