Со времен Талаверы она округлилась, но это сделало ее только красивее – хотя сам Шарп предпочитал худеньких. А еще она была разборчивой, вдруг вспомнил он: отвергла полковника гвардии, выложившего пять сотен гиней за одну ночь, и добавила соли на его душевные раны, приняв предложение юного красавчика-гардемарина, предложившего всего двадцать. Шарп снова расхохотался, вызвав удивление на лице стрелка, конвоировавшего раздетых догола дезертиров в холодную комнату внизу. Пять сотен гиней – такой выкуп заплатил Фартингдейл! Самая дорогая шлюха во всей Испании и Португалии – и вышла замуж за сэра Огастеса Фартингдейла? Кто называл ее излишне чувствительной? Боже милостивый! Чувствительной! А большие связи? Конечно, они есть – не совсем такие, как считает Фартингдейл, но они есть. Жозефина уже была замужем. Ее муж, Дуарте, с началом войны уехал в Южную Америку. Вот он, насколько знал Шарп, был из хорошей семьи, даже имел какую-то непыльную должность при португальском королевском дворе: третий податель ночного горшка или какая-то такая же ерунда. И где же, интересно, Жозефина подловила сэра Огастеса? Знает ли он о ее прошлом? Должен бы. Шарп снова громко расхохотался и направился к лестнице, которую обнаружил в юго-западном углу клуатра: надо нанести визит даме, La Lacosta.
– Сэр? – в дверях возник Фредриксон. Он поднял руку, призывая Шарпа подождать, а другой рукой поднес часы поближе к факелу, пытаясь рассмотреть циферблат.
– Капитан?
Фредриксон не отвечал, молча глядя на циферблат. Потом вдруг захлопнул крышку и улыбнулся Шарпу:
– Счастливого вам Рождества, сэр.
– Полночь?
– Ровно.
– Тогда счастливого Рождества и вам, капитан, и всем вашим людям. Выдайте всем по глотку бренди.
Полночь. Слава Богу, они вышли раньше, иначе мадам Дюбретон стала бы пешкой в игре Хэйксвилла. Хэйксвилл. Он сбежал в замок. Шарп гадал, будет ли там с утра хоть один дезертир – или они упорхнут с рассветом, зная, что игра окончена. А может, попытаются отбить монастырь, пока люди Шарпа осваиваются в незнакомой обстановке?
Наступило Рождество. Он поглядел в темное небо, туда, куда не долетали искры костра. Рождество, праздник в честь Девы, подарившей жизнь, – но не только. Задолго до рождения Иисуса, задолго до того, как христианская церковь стала править миром, у разных народов существовал праздник середины зимы. В день зимнего солнцестояния, 21 декабря, колесо года достигает нижней точки, когда даже сама природа кажется мертвой, и только человечество, знаменитое своим упрямством, славит жизнь. Празднество знаменует весну, весной появятся новые ростки, новая жизнь, новые дети, а значит – будем праздновать и надеяться, что переживем бесплодную зиму. В это время года жизненное пламя почти угасает, темные ночи особенно длинны – и именно в такую ночь Шарп захватил монастырь, отбив его у отчаянных солдат Пот-о-Фе. А до рассвета еще очень долго.
Он увидел, что один из стрелков вскарабкался на крышу. Когда он потянулся за винтовкой, которую ему передал товарищ, тот отпустил какую-то шутку. Шарп усмехнулся: они сдюжат.
Глава 10
Наступило рождественское утро. Скоро в Англии люди побредут по подмерзшей дороге к церкви. Ночью Шарп слышал, как часовой тихонько пел себе под нос «Вести ангельской внемли»[80] – этот гимн написал методист Уэсли, но англиканская церковь, тем не менее, включила его в молитвенник. Эта мелодия и напомнила Шарпу об Англии.
Рассвет обещал чудесный день. На востоке разгоралась заря, она медленно просачивалась в долину, освещая покрытый стелющимся туманом пейзаж. Замок и монастырь стояли двумя сторожевыми башнями у входа в залив, наполненный белесой дымкой, медленно стекающей с перевала и расползающейся по большой чаше долины на западе. У Господних Врат все было белым, призрачным, молчаливым.
Атаки со стороны Пот-о-Фе не последовало. Дважды часовые стреляли в ночь, но оба раза это была ложная тревога: не слышно было ни топота ног в темноте, ни стука самодельных лестниц, приставляемых к стенам. Фредриксон, обеспокоенный бездействием противника, умолял дать ему сделать вылазку в долину, и Шарп разрешил ему уйти. Стрелки немного поохотились на часовых в замке и на дозорной башне, вызвав у тех злость и панику, и Фредриксон вернулся довольным.
После возвращения патруля Шарп пару часов поспал, но с рассветом, когда серые сумерки исчезли, он, как и весь гарнизон, был на ногах и во всеоружии. Облачка пара от дыхания клубились возле лица. Было холодно, но теперь ночь кончилась, заложницы освобождены, а фузилеры, должно быть, уже начали свой долгий путь. Успех – приятная штука. На стенах замка виднелись часовые Пот-о-Фе: они не покинули свои посты, и оставалось только гадать, что помешало им сбежать перед лицом того, что должно обрушиться на них. Солнце тронуло горизонт красным золотом и окрасило белесую дымку в розовый: в Адрадос пришел день.
– Смена! Смена! – пронеслись над крышей крики сержантов. Шарп машинально повернулся в сторону ведущего наверх наката, построенного Кроссом, и подумал, что было бы неплохо позавтракать и побриться.
– Сэр! Сэр! – позвал его стрелок шагах в двадцати. Он указывал на восток, точно в сторону сияющего новорожденного солнца. – Всадники, сэр!
Черт возьми, из-за солнца ничего не рассмотреть. Когда Шарп попытался взглянуть сквозь растопыренные пальцы, ему показалось, что он видел силуэты всадников на краю долины, но уверенности в этом не было.
– Сколько их?
Один из сержантов Кросса клялся, что трое, другой сказал – четверо. Шарп снова глянул в ту сторону, но всадники уже исчезли. Кто они? Люди Пот-о-Фе, разведывающие пути к отступлению на восток? Возможно. Пленные говорили еще о партизанах, мечтающих отомстить на Адрадос, и это тоже было возможно.
Шарп еще постоял на крыше, надеясь, что всадники вернутся, но никакого движения на востоке больше не наблюдалось. Позади слышались предупредительные окрики: люди таскали кипяток из самодельных кухонь. Те, кто не стоял на посту, брились, желая друг другу счастливого Рождества, и задирали женщин, решивших остаться со своими покорителями и смешавшихся со стрелками, как будто так было всегда. Отличное утро для солдата – если не считать несчастного взвода, отправленного обратно в овраг за ранцами и всю дорогу ворчавшего.
Шарп поглядел им вслед, повернулся и увидел во дворе внешнего клуатра странное зрелище: группа стрелков привязывала к голому стволу молодого граба, пробившегося сквозь каменные плиты, белые ленточки, нарезанные из драных простыней. Стрелки были в отличном настроении, смеялись и шутили; один влез на плечи товарищу, чтобы привязать особенно длинную ленту к верхней ветке. На голых ветвях блестел металл – наверное, пуговицы, срезанные с мундиров пленных. Шарп не мог понять, зачем все это. Он подошел к ведущему на крышу накату и окликнул Кросса: