и правда напечатали, они почти все куда-то пропали, а кто не пропал – общаться со мной стал как с чумной. – Варя говорила без обиды, скорее задумчиво. – Или, может, я стала злой, зазвездилась? Меня даже крашеной стервой в соцсетях обзывали.
Женя рассмеялся, хотя его пробрал гаденький озноб – будто босой ногой ступил в лужу подмороженной слизи. У него был для Вари ответ, но зачем портить ей настроение?
– У-у. Да я куда злобнее, чем ты… И я волосы правда подкрашиваю!
– Сучк крашеный! – немедленно подхватила шутку она.
– А ты жопа с ушами!
Варя хихикнула. А он подумал, что правильно не выкладывал книжки ни в какой интернет и ни с кем из этой братии не общался, просто отправил, как дописал, в пару издательств и сразу угодил куда надо. Все-таки странно потерять тех, с кем начал путь в гору, и не потому, что они трагически погибли, а просто потому что… Потому что. Ты обогнал их. Перемахнул пропасть и вроде тянешь руку, чтоб помочь сделать то же. А они… а большинство не идет. Ненавидят уже тебя за этот, как его там в «Ассасинах», «прыжок веры», ведь у самих у них от глубины пропасти закружилась голова. Женя практически не сомневался: Варькины приятели ушли поэтому. Боялись, что не повторят ее успех. Интересно, чего они там писали?
– Мне в этом плане повезло, – сказал он. – У меня все друзья были и остаются нетворческими. Они радуются и никуда не деваются. Я для них забавная зверушка, а кто ж откажется от бесплатного контактного зоопарка, раз животное не стрессует?
– А… – Она опять ненадолго подвисла, пялясь в окно, на сырный кругляш станции «Новокузнецкая». – Ну этот?..
У Вари случались проблемы с именами; куда лучше она – возможно, из-за художественного образования – запоминала лица и силуэты. Потому сейчас она размахала руками плечистую фигуру, нахмурилась, а потом прочертила у себя над бровью небольшой шрам. И шкодливенько так улыбнулась, точно хотела добавить: «Ну твой престарелый совсем-не-парень». Жопа как есть.
– А он вообще одним из первых прочитал, до отправки в издательство. И сказал: «Так вот почему у вас столько попыток хохмить в курсовых». Юмори-ист, блин.
Варя удивительно серьезно кивнула и погрустнела.
– А мои книги не прочел ни один родственник.
– Так мы ж не родственники, – почему-то захотелось оправдаться. – Мои-то тоже особенно не следят. Юлька только…
Варя молчала. На лице читалось унылое «Ты же понимаешь». Женя понимал: она живет одна. Понимал: коллег из агентства Варя видит раз в неделю-две на брейн-стормингах, потому что в свое время выбрала фриланс, а теперь уже не может влиться. И понимал: в Варином богатом словарном запасе даже слов некоторых, самых базовых, недостает.
Двух, например: «мама» и «папа». Были они у Варьки Принц и Принцесса, пытались открыть цветочный ларек, да не успели – умерли в один день. Слетели с дороги вместе с потной трясучей маршруткой, спешащей в Москву. Приехала из деревни тетка, пухлая, пестрая и деловая, приголубила квартиру и шестилетнюю Варю, начала сколачивать околостоличную жизнь – думала, все лучше, чем близ ее Перми. Стригла неплохо: подсадила Варьку на стильные каре. Гнобить не гнобила, терпеть терпела, к себе привязала – да только перегорела, не вышло ни с женихом, ни с заработком. Укатила назад, махнув совершеннолетней племяннице добродушно, мол: выкормила? Выкормила. В художку пустила вместо педа? Пустила. Иди подрабатывай. Весточкам буду рада, ну, как сможешь, раз в месяцок. Переводами шли.
Не так давно померла. Весточку с последнего гонорара не получила.
От всего этого, наверное, и написались книги, и пришло желание издать их, и продолжалось все-все-все, ради чего Варя трогательно, но неуклюже пыталась выбраться из раковины. Ей не хватало самой простой на свете любви. Естественной радости, которую испытываешь, когда близкий человек – родственник, друг, любовник, наставник, напарник – берет в руки то, что ты сделал, и говорит: «Ух, а ты молодец» или «Я тобой горжусь». «Молодец» как факт. «Горжусь» независимо от качества результата. Такая… безапелляционная, неотъемлемая, подслеповатая как крот любовь-грелка, один из вымирающих ее видов. Жене она, несмотря на полный разлад с семьей, доставалась хоть от кого-то, Варе – нет. И компенсировала она это любовью совсем другой. Как раз таки требовательной. Зависимой от результата. Переменчивой. Читательской. Но…
– Ва-а-арь. – Он взял из ее стопки книжку и посмотрел на переплет.
Тонкое шрифтовое оформление, плавные черные буквы на красной текстуре, плашка премии «НОС». «Молитва с Марса», интеллектуальная фантастика. История о священнике – о последнем священнике умирающей цивилизации, доживающем жизнь в полуразрушенном мире. К концу книги единственным прихожанином этого так и не потерявшего веру мужчины остался его собственный Бог, очень напоминающий Иисуса и Заратустру разом. В секунду последнего взрыва священник чувствует запах молодого вина и теплый звездный свет.
– Ты молодец, Варь, – просто сказал Женя.
И пообещал себе говорить это после каждого ее тиража.
* * *
Нужно идти к метро – мимо многоэтажных коробок, тычущихся крышами в голубовато-серый небесный плед. Поглубже вдыхать холодный весенний воздух, трескучий от чириканья воробьев. Старательно выискивать под почти уже уползшим в небытие снегом первую мать-и-мачеху вместо собачьего дерьма. Нужно приходить в норму – хотя бы чтоб не вывернуло в подземке кому-нибудь на ботинки. Нужно. Ведь рядом шагают с такой прямой спиной.
– Голова болит, – снова жалуется он, уже скорее по привычке.
– Сам виноват, – звучит все так же терпеливо. – Скоро пройдет. Может, твой редактор напоит тебя кофе. Ты же его ценный…
– …Веник. Ага.
– А ведь я хотел сказать «кадр». Но ты себя, конечно, знаешь лучше.
Павла самого бы напоить. Чем-то покрепче кофе. Он ведь со смерти Вари не бухал, это точно. Он вообще не особо по этой части, разве что иногда обнаруживает слабость к хорошему коньяку. А сейчас даже неважно, будет ли это коньяк: пусть водка, пусть любая дрянь, главное, чтоб забористая. Ему просто нужно отключить голову и вывернуть все рычаги. Возможно, кричать, возможно, крушить предметы, а возможно, и плакать. Жене, как и всем на потоке, про маскулинность и связанные с ней стереотипы рассказали в свое время обстоятельно и трезво, хорошенько выбив из ковра студенческого мозга все «Мужчины не плачут». Батя говорил одно, а жизнь не раз показала другое: задавленная боль – уже не просто боль, а бомба замедленного действия. «Плакать» – это не «вести себя как баба». «Плакать» – это спасти себя в лучшем случае от серьезного срыва. Зная железного Павла, на лучший случай можно не надеяться. Нужно готовить контрмеры.
– Слушайте… – это уже на эскалаторе, в гудящей и озабоченной утренней пустоте: до местного часа пик целых двадцать минут. – Что вы