Читать интересную книгу Тевтонский орден. Крах крестового нашествия на Русь - С. Шумов

Таким образом, по истечении двух веков часть тевтонской земли вошла таки снова в состав одного из германских государств. Но два крупных ее отрезка оставались в чужих руках: то были восточные провинции, т. е. древние владения Меченосцев, которые, отделившись от ордена после потрясений XV в., мало-помалу поглощены были необъятным Московским государством, и западные провинции, отошедшие по Торнскому миру к Польше. Эти последние скоро вполне ополячились. Данциг, оставшийся почти совсем вольным городом, получает от короля в виде милости право поместить на своем гербе королевскую корону. В других местах страна еще быстрее утратила свой немецкий характер; люди и города принимают польские имена: Кульм становится Хелмно и Мариенбург — Мальборгом. Привилегиями своими, обеспеченными за ними по Торнскому миру, провинции эти почти не пользуются, и в конце XVI в. они совсем входят в состав польского королевства: их депутаты не образуют больше отдельного собрания, а заседают в польском сейме. Но все это не помешало Фридриху. II снова наложить руку на эту старую тевтонскую землю. Правда, когда он ее себе потребовал в 1772 г., то он не ссылался при этом ни на какие права, перешедшие к нему от ордена, и в оправдательной записке, обнародованной им после захвата, польской Пруссии, об орден не упоминается ни одним словом. О нем не поминают ни в тот день, когда генерал Тадден явился перед воротами Марионбурга, ни в тот день, когда король принял в этом городе присягу от депутатов провинции. Фридрих не любил Средних веков; их учреждение и их памятники были ему одинаково противны, и Марионбургский замок пришел в окончательный упадок в его царствование. Эта страна была для него просто пахотной землей, обладание которой обеспечивало за ним устья Вислы и свободу сообщений между его немецкими и прусскими провинциями. Но волей неволей философ из Сан-Суси явился продолжателем этих варваров-рыцарей; только благодаря тому, что они колонизовали правый берег Вислы, Фридрих I сделался королем, а Фридрих II принял участие в разделе Польши. Правы современные немецкие историки, говоря, что между гроссмейстерами былых времен и прусскими королями наших дней существует преемственность и внутреннее средство, и что прусская Монархия, несмотря на свой поразительно быстрый рост за последние годы, не может однако считаться государством выскочкой. Двум этим последним векам предшествует долгое историческое развитие, и, как говорить Трейчке, на прекрасную работу которого мы уже раньше ссылались, для понимания глубоких внутренних свойств прусского народа и государства необходимо хорошо знать только что рассказанную нами историю беспощадных войн: пруссак, часто сам того не подозревая, сохранил следы их на всем своем характере, привычках и жизни.

Однако задача отобрать назад некогда колонизованные немцами земли, которую, по-видимому, взяло на себя прусское государство, еще не доведена до конца: остзейские провинции остаются еще в руках России. Небезынтересно заметить по этому поводу, что упомянутый нами выше писатель, представлявший собой в то же время очень авторитетного политического деятеля, бывший одним из корифеев национально-либеральной партии в литературе и в парламенте, довольно резко высказывает чувство патриотического сожаления, когда ему случается говорить об остзейских провинциях. Он проклинает ужасную войну Ивана Грозного с ливонскими рыцарями и ясно намекает, что на Петра Великого и Екатерину, подчинивших русскому скипетру «немецкое насаждение», надо смотреть, как на узурпаторов. Он сожалеет, что Ливония и Эстония не называются по-старому герцогствами, и что германское население в них убывает: из общей цифры в два миллиона сто тысяч на него приходится теперь только двести тысяч. Правда, в его глазах эти двести тысяч стоят больше всего остального. «Из этих провинций, — говорит он, — ежегодно отправляется множество народа в глубину России, неся с собой туда немецкую культуру». Наконец, заветные его помыслы сквозят в радости, с какой он указывает, что за последние годы немецкая педагогия и лютеранская церковь снова стали делать завоевания в Ливонии. Не думает ли он, что дело Альбрехта Бранденбургского, Великого Курфюрста и Фридриха Великого не доведено до конца, и что его следует закончить? Что после вотчины тевтонов остается отвоевать и наследие меченосцев? Да, конечно, и балтийские провинции представляют собой в его глазах «немецкую колонию, которой угрожают русские». Но это лишь фантазия ученого: преемники маркграфов и гроссмейстеров давно перестали стоять грудью на восток, и, прежде чем отвоевывать остзейские провинции, им следовало бы обратить побольше внимания на самую прусскую область, которая была колыбелью их монархии. Трейчке жалуется, что эта страна никогда не могла больше достичь такого благосостояния, каким она пользовалась до Танненберга, а Вебер в заключении своей книги «Пруссия 500 лет тому назад» повторяете ту же жалобу еще с большей горячностью. Он выказывает даже неблагодарность к самому Фридриху Великому, забывая о стараниях этого государя заселить Пруссию; но он справедливо упрекает берлинское правительство за то, что после наполеоновских войн оно оставило эту жестоко пострадавшую страну задыхаться под тяжестью вызванных ими непомерных налогов. Большие города, — говорит он, — и сейчас еще не успели совсем расплатиться со своими долгами; провинция долгое время стояла на краю банкротства; земля потеряла свою ценность; до 1807 г. она стоила дороже в Пруссии, чем в Бранденбурге и в Померании; теперь она ценится дешевле, хотя по качеству она, несомненно, выше. Плохое экономическое состояние страны дает себя чувствовать в эмиграции, которая увлекает такое множество народа из этих провинций и представляет резкий контраст с иммиграцией былых времен. Сожалеть о том, что Пруссия не пошла дальше на пути возвращения территории старых немецких колоний, и в то же время признавав, что она совсем не заботится о присоединенных частях этой территории — разве это не явное противоречие? Разве Трейчке не ясно, почему остзейские провинции остались за русскими, и почему орденская земля в таком забросе? Оба явления имеют одну причину. Есть верное замечание, что со старой тевтонской страной ее властители стали хуже обращаться со времени превращения Пруссии в королевство. Дело в том, что Пруссия, сделавшись великой европейской державой, покинула узкое поприще прежней своей деятельности и гордо и славно бросилась на арену европейской политики. Она поступила так же, как Австрия в XVI век. Австрия тоже началась с марки; она защищала немецкую границу против славян и венгров, как маркграфы и гроссмейстеры защищали ее от славян и литовцев, и, как они, отодвинула к востоку эту границу. Достигнув ранее бранденеургских маркграфов крупного политического значения, австрийские государи стали германскими императорами и вместе с тем вышли из своих прежних пределов, чтобы с высоты своей вавилонской башни, построенной разноязычными народами, управлять Германией и целым миром. Но они потратили все свои силы и потеряли господство и над Германией, и над миром: любопытно теперь наблюдать историку, как им пришлось возвратиться к прежней своей роли защитников германских интересов в долине Дуная. Всемогущество Пруссии привело их к этому. Но сама Пруссия с того дня, как ее короли появились на главной политической сцене, тоже отвратила свои взоры от востока, направив их на Германию и на долину Рейна. С конца прошлого столетия преемники северных маркграфов сделались западными маркграфами, и главным врагом их являются не славяне, а мы, французы.

Никто, конечно, не станет утверждать, что для Пруссии неизбежна участь Австрии. Строение ее проще и крепче, чем было когда-либо строение ее соперницы, и далеко, без сомнение, то время, когда она пожалеет о том, что покинула прежнюю почву, где медленно, но надежно развивался ее рост. Но тому, кто восходит так далеко в прошлое, как это только что сделали мы, можно заглянуть поверх современного положения дел в далекое будущее, и это знакомство с прошлым позволяет предположить, что придет день, когда преемникам маркграфов и гроссмейстеров трудно окажется управлять Германией и с успехом охранять в одно время и Мозель, и Неман.

ГОСУДАРИ-КОЛОНИЗАТОРЫ ПРУССИИ

ВЕЛИКИЙ КУРФЮРСТ ФРИДРИХ-ВИЛЬГЕЛЬМ, КОРОЛИ ФРИДРИХ I И ФРИДРИХ-ВИЛЬГЕЛЬМ I.

Состояние владений Великого Курфюрста после тридцатилетней войны. — Голландские и немецкие колонисты.

Никогда ни одна война не разоряла так страну, как Тридцатилетняя война Германию. Известный исторический романист Фрейтаг нисколько не преувеличивает мрачности действительного положения, когда говорить: «Обширная, издавна культурная область, где большие города насчитывались сотнями, а деревушки тысячами, где луга перемежались возделанными полями, была до того разорена, что в ней теперь повсюду встречались пустыни; вновь одичавшая после долгого порабощения человеком природа стала производить старых врагов рода людского — заросли и диких зверей. Только переступившие за половину жизни люди помнили о том, что такое была деревня до войны, сколько парочек танцевало тогда под липами, и сколько скота ходило в пасшемся на лугах стаде…». Из этих народных бедствий немалая доля пришлась и на земли бранденбургского курфюрста. Одна только марка потеряла 140 000 душ на 300 000. Голод, мор и армии соединенными усилиями превратили целые округа в совершенные пустыни. В 1639 г. отправленный из Дрездена в Берлин курьер жалуется, что однажды за целый день пути он не встретил ни одного дома, где можно было бы достать чего-нибудь поесть. «Дел нет, — пишет в 1640 г. берлинская Дума. Нечем жить. Бывает, что на расстоянии целых четырех миль пути не встретишь ни человека, ни скотины, ни собаки, ни кошки. Ни пастухам, ни школьным учителям больше не платят. Многие утопились, удавились или зарезались. Другие с женами и детьми пропадают в нищете» Бывало, что бродяги, забравшись в деревушку, в которой побывали в гостях все беды разом, отшатывались от порогов домов, где вороны, собаки и волки дрались из-за трупов людей и животных. Но этим еще не исчерпываются все ужасы. В донесении пренцловской Думы от 9-го февраля 1639 года мы читаем: «Так как война уже много лет не дает земледельцу работать, то жизнь до того вздорожала, что теперь повсюду слышны стоны, крики и вой голодающих. Люди питаются самыми неподобными вещами: едят собак, кошек и даже на улицах, среди бела дня, гложут кости мертвых. Говорить ли все до конца? Голод свирепствует с такой жестокостью, что в деревнях и даже в самом городе люди бросаются друг на друга; более сильные убивают тех, кто слабее, жарят их и едят».