— Ну, тода… Эта… Не знай… — с сомнением заключил Хваленок.
— Другой не имеем, — недовольно пробурчал Сашка.
— Чуню возьмем, — после продолжительного раздумья произнес Хваленок и добавил: — Тока… Эта… одни пули. Картечи — ни-ни…
Последние слова он произнес, многозначительно качая головой и грозя пальцем, что должно было, по-видимому, означать готовность предоставить нам свою зверовую собаку лишь в том случае, если ни у кого из нас не будет патронов с картечью.
В болотистом ельнике осень совсем иная, чем у нас на юру. Стройные и высокие березы светились своей листвой и стволами среди еловой темени, дрожали испуганно и обреченно. Тонкие длинные липы не выдерживали своей тяжести, падали макушкой вниз, образуя множество арок и заставляя идущего лесом пригибаться или перелезать через них. В орешнике жесткая осока оплетала ноги, мешая идти, а в черном ельнике на буром колючем ковре краснели загадочными существами мухоморы. На полянах, под осинами листья были рассыпаны как недозрелые лимоны.
— Вона… — мотнул головой в кроны деревьев со счастливой улыбкой Хваленок. — Красота природы…
Небо стало затягиваться тучами, и, найдя в них щель, свет солнца бил в гущу леса, и тогда глаза разбегались от калейдоскопической пестроты осенних красок.
Чара и маленький желтый хваленков карело-финн Чуня бежали по краям просеки, оставаясь все время на виду. Чуня мелькал в кустах бересклета лисичкой, а Чара легко трусила серым волком. Друг к другу они не выказывали ни вражды, ни симпатии.
У сумеречного лесного ручья с топкими кое-где берегами мы свернули и пошли вниз по течению. Вода его была прозрачна, но над черным от гниющих листьев дном она тоже казалась черной. Пахло пряным. Наверное, я и не обратил бы внимания на этот запах, не смени его неожиданно другой, ассоциирующийся с запахом от клеток передвижного зооцирка. На болотистой поляне, среди ив ручей терял определенное русло. Там во множестве росли кусты смородины и так сильно пахли, когда случалось их задевать, что перебивали запах свиной мочи. Здесь мы и набрели на первые следы кабанов. Это были порой — взрытая их усердными рылами черная земля: полутора — трехметровые в поперечнике кратеры. Их заполнила вода потерявшегося в кочках ручья. Это были и буквально следы копыт молодых поросят, похожие на тюльпаны, и следы взрослых свиней — с мою ладонь, со стрелочками маленьких пальцев по краям отпечатков. Увидев один такой оттиск, я вообразил величину зверя, оставившего его, и где-то в глубине сознания возникло ни разу до сих пор не произнесенное слово: «вепрь».
— Трехлетка… Эта… Свинья, — так обыденно произнес Хваленок, разглядывая тот же след, что я с уважением посмотрел на него, и у меня даже не возникло сомнения в справедливости его слов.
— Не секач? — недоверчиво поинтересовался Барсик.
— Не… — по-прежнему простодушно ответил Хваленок, и принялся с максимально доступным красноречием объяснять про различия в длине внешнего и внутреннего пальцев копыта у разных полов.
Кабаны, видимо, купались здесь прямо в разрытых ими кратерах — так выглажены были края некоторых из них, и вода густая, как кофейная гуща, тускло поблескивала.
— А во… секач. Во… секач, — показывал пальцами в следы Хваленок. — Значит… Эта… В стаде уже…
Барсик, впервые в жизни видевший следы кабанов, внимательно посмотрел на них и серьезно закивал головой, одобряя выводы нашего следопыта.
— А-а-а, черт! — брат наступил в «колбаску», похожую на корень купены, и аромат свиного навоза вырвался, как вредный джин из бутылки, завис и заблагоухал над поляной, пахшей до того момента не так вызывающе.
Хваленок смачно втянул ноздрями воздух, крякнул и бодро заключил:
— Они… Эта… Тута…
Мы невольно оглянулись по сторонам, а он продолжал, принимая Чуню на поводок:
— Рядом… Тута… Километра три…
Взял Чару и Сашка.
Небо понемногу затянулось. Нежные травы нехотя распластались, помятые морозом. Лист под ногой перестал хрустеть, лип к сапогу, и веточки под ногой ломались мягко, с глухим застенчивым скрипом.
Прошли мы едва ли больше двух километров, как Хваленок распорядился встать Барсику и мне на просеке, рассекающей густой низкорослый ельничек, а брата с Сашкой повел осинником дальше. Начало накрапывать, и показалось, что уже не утро, а вечер. Непривычный мрачный лес быстро спелся с пасмурным небом. Они были давно знакомы, а я чувствовал себя незваным гостем у них дома. Поежившись, я зарядил ружье и, скользнув взглядом по Барсику, уставился в мглистую глубину просеки. Почему-то подумалось о Тургеневе. Интересно, знал ли он осеннюю и зимнюю охоту? А если знал, то почему о них нет ни слова в его солнечнотеплых рассказах? Недавно мне подарили претолстенный том «Записок охотника» издания 1949 года с рисунками Петра Соколова. Едва я взглянул на акварели, на описательную прорисованность деталей быта, как теплое, сладкое чувство наполнило душу. Никаких иных, с нарочитой драматизированностью иллюстраций я и не желал бы видеть. Где-то я читал, что Петр Петрович работал над «Записками…» без малого тридцать лет, и книга всегда и везде была при нем. Меня в рисунках смущало только одно. Не знаю, сам ли художник ретушировал свои акварели, прорисовывая пером глаза и черты лиц героев, или так было сделано позже, при их публикации, но выглядит это в самых драматичных сценах ужасно смешно. Разглядывая рисунки, я вспомнил, как однажды увидел у школьника в руках учебник литературы, раскрытый на странице с изображением М. Горького. У великого писателя на месте подтертых резинкой глаз были дорисованы ручкой новые, сведенные к переносице. В слово «пролетарский» в месте переноса находчивый школяр добавил лишний слог «та», а фамилию вытер вовсе и присвоил другую. В результате под довольно идиотической физиономией получилась следующая подпись: «Максим Сладкий. Великий пролетарский писатель». Не смотря на кощунственность деяния, это было неожиданно смешно. Увидь это Горький, возможно, тоже посмеялся бы. Хотя…
Вдруг свирепый лай оборвал мои мысли и воспоминания. Я оглянулся на Барсика. Он держал ружье наизготовку.
Сколько раз потом мы выясняли, как все началось. И брат, и Сашка каждый по-своему описывали события и ощущения, перебивая друг друга. Сейчас, когда прошло больше недели с той охоты, и Сашка чувствовал себя на больничной койке скорее героем, чем пострадавшим, брат старался ему не перечить.
— Мы тогда крюк сделали, как от вас ушли, — начал вспоминать Сашка, потирая ногу по бинтам. — Шли с полчаса. Потом Хваленок говорит: «Эта… Тута…»
— Собак набросили, — попытался вставить слово брат, но Сашка быстро перебил его, забирая переда.
— Сначала Хваленок спустил свою карелку, а потом я — Чару. Они сразу засуетились, закрутились и — в ельник. Атам так заорали! Разъярились! Ну, думаю, там кабаны.
Собаки вопили дурными голосами, а охотники бежали на лай, оскальзываясь на мокрой листве. Первым кабана увидел брат. Лайки азартно прыгали вокруг здорового секача, не давая ходу и избегая удара рылом. Брат вскинул ружье и, выждав момент, когда собаки оказались несколько в стороне, выстрелил в зверя. Кабан мгновенно бросился в низкие елочки, и они, вздрогнув, скрыли его. Второго выстрела не дала сделать Чара, нырнувшая следом. Чуня устремился в обход неширокого ельничка.
Тем временем мы с Барсиком ели глазами темный еловый подлесок, откуда ожидался кабан. Неистовый лай собак неожиданно смолк после выстрела, и можно было только догадываться, насколько удачным оказался дебют.
Свинья проскочила просеку приведеньем, неожиданно и бесшумно появившись из елок. И не успели мы пожалеть об упущенной возможности, как следом за ней проскочили подсвинки. Мы оказались явно неготовыми к охоте на копытных: я ждал, что выстрелит Барсик, а он ждал, что стрелять буду я. Мы переглянулись, и Барсик пожал плечами.
Вдруг послышался топот и какое-то странноватое урчание-сопение. Мы на этот раз изготовились оба, решительно вскинув ружья. Вот оно ближе, скрываемое хвоей, вот еще ближе, вот, наконец, елочки задергались, и на просеку выскочил здоровый кабанище с рыжим Чуней, вцепившемся ему в загривок. Не обращая внимания на собаку, кабан одним прыжком проскочил заросшие папоротником колеи, и снова скрылся из вида. Мы опустили ружья и посмотрели друг на друга полными дураками.
Спустя секунды по следу секача промчалась Чара.
— Вы почему не стреляли? — изумился запыхавшийся Сашка, вовсю уже чувствовавший себя зверовым охотником.
— Дак, мы… Эта… — принялся было оправдываться я, незаметно для себя переходя на лексикон Хваленка.
— Эта, эта!!! — передразнил азартно Сашка. — Что делать-то? Ранил, не ранил? Дальше бежать? Хваленка ждать?
— Давай подождем, — нерешительно предложил Барсик. — Раненых, вроде, не преследуют сразу-то. Может он западет. Папа-мама не должен бы промазать.