Читать интересную книгу Жажда боли - Эндрю Миллер

Что до господина О’Брайена, ему в конце концов удалось вызвать ярость юноши, но, я уверен, он так и не понял, какого опасного нажил себе врага. Полагаю, я могу рассчитывать на то, что вы хорошо знали характер вашего друга и поймете меня правильно. Едва ли вас удивит, что очень скоро О’Брайену пришлось пожалеть о своем поведении. О’Брайен был избит, притом жестоко, когда сошел на берег в Коломбо. Никто не видел их драки, да и сам О’Брайен сообщил лишь, что на него напали, когда он шел короткой дорогой назад к пристани по узким улочкам. Однако все решили, что прямо или косвенно к этому делу имел касательство Джеймс Дайер. О’Брайен же неделю пребывал не в своем уме, а посему, когда мы причалили в Портсмуте, он сошел с корабля, и более его никто не видел. Никакого официального наказания не последовало. Ибо, как говаривал капитан Рейнольдс, флот не терпит слюнтяев.

Оставшись без помощника, господин Манроу подал прошение в Общество корабельных врачей с просьбой проэкзаменовать Джеймса Дайера на предмет его пригодности для замены О’Брайена, и благодаря влиянию, которым Манроу пользовался среди некоторых членов комиссии, вашему другу выпала редкая возможность явить свои таланты в столь раннем возрасте, для чего, сопровождаемый своим наставником, он отправился из Портсмута в Лондон и предстал там перед досточтимой комиссией на следующий же день. Не помню, каким в точности был результат, однако, по всей видимости, достаточно благоприятным, чтобы получить патент, и я осмелюсь предположить, что он был самым юным помощником корабельного врача, коему разрешено было занять сей пост. Следует, впрочем, добавить, что во флоте мужчина — или юноша, — чья звезда сияет ярче других, может достичь многого гораздо быстрее, чем в иных профессиях: некоторые становились капитанами, не достигнув и двадцати лет, или адмиралами, не достигнув и сорока.

Теперь же, сударь, позвольте мне перейти к описанию того события, которое, как мне представляется, вызовет у вас особенный интерес. Оно не сотрется из моей памяти даже на смертном одре. Тем более что его до сих пор помнит и все королевство. И все же есть еще одно обстоятельство, довольно любопытное, о котором я бы хотел сообщить заранее и о котором следовало бы упомянуть прежде, когда бы изложение иных фактов не вытеснило его из моей памяти. Дело касается предполагаемого слуги Джеймса Дайера, Ганнера, а произошло все через два месяца после того, как они впервые поднялись на борт в Портсмуте. В помещении, где хранился хлеб, обнаружили тело довольно крупной женщины, зашитое в гамак, которое уже подверглось тлению, и его необходимо было похоронить, ибо из-за него хлеб мог стать непригодным в пищу. Следствие установило, что она была «женой» Ганнера — ведь мужчины нередко берут своих женщин в море, хотя имени ее по прошествии стольких лет я не припомню. Меня вызвали служить панихиду. Тело с привязанным к ногам тридцатидвухфунтовым ядром было спущено в воду самим Ганнером и еще двумя матросами, когда мы находились несколькими градусами южнее Азорских островов. Смерть ее потрясла Ганнера, он называл усопшую «моя деточка», что звучало нелепо, если иметь в виду, что мы едва пропихнули ее тело сквозь пушечный порт и что, завернутое в парусину, оно погрузилось в океан, точно белая акула, которую мне довелось видеть в заливе Ботани-Бей. Поистине невозможно понять пристрастий мужчин. Осмелюсь заметить, не всякий находит госпожу Фишер таким же совершенством, каким она кажется мне.

Нет нужды напоминать вам, сударь, о событиях 1756 года, когда французы под предводительством маркиза де ля Галиссоньера и герцога де Ришелье высадились на Менорке и выбили наш гарнизон в форт Святого Филиппа, заблокировав остров и осадив форт. «Аквилон» был одним из кораблей, отправленных с сэром Джоном Бингом в Средиземное море, к Менорке он подошел в девятнадцатый день мая. Далее нам было приказано идти вперед и попытаться связаться с фортом, но этому помешало появление к юго-востоку от нас главной французской флотилии. Хотя я плавал уже несколько лет и присутствовал при многочисленных погонях и стычках, мне ни разу не довелось видеть так много вражеских кораблей, и зрелище это породило в моей душе трепет, коего я не испытывал ни ранее, ни потом. Наша доблестная флотилия числом тринадцать кораблей выстроилась в линию, дабы перекрыть путь противнику, но прежде, чем начался бой, вокруг стих ветер и сгустилась тьма; нам же пришлось провести бессонную, полную тревожного ожидания ночь. Некоторые просили меня написать прощальные письма своим любимым, что я и делал, сидя на шкафуте и выводя слова при свете звезд под диктовку матросов, и потом, после битвы, я исполнил свой печальный долг и отправил из Гибралтара эти трогательные послания по указанным адресам. Около четырех часов утра я спустился в свою каюту перекусить соленой свининой из моего личного запаса и был весьма огорчен, обнаружив господина Манроу валяющимся у дверей своего лазарета с бутылкой рома на коленях. Я попытался его поднять, но тщетно, тогда я позвал на помощь Джеймса Дайера, чтобы перетащить доктора в его койку. Ваш друг спал в гамаке и был крайне недоволен, что его разбудили, — уверен, он был единственным человеком на всем корабле, кто смог уснуть в ту ночь, — и коротко и ясно послал меня ко всем ч…м. В конце концов перенести доктора мне помог господин Ходжес, начальник интендантской службы, а затем я вновь поднялся на палубу, ибо не мог находиться внизу в такой час.

Утро встретило нас туманом, и я едва мог различить впереди мачты «Неустрашимого»; но с восходом солнца туман рассеялся и французскую флотилию можно было наблюдать в двенадцати милях к югу и востоку от нас. Прозвучал сигнальный выстрел, и наши корабли, несколько рассредоточенные за ночь, вновь выстроились в линию и двумя дивизионами пошли галсами в сторону противника. Одним командовал адмирал Бинг, а другим, куда входил «Аквилон», контр-адмирал Вест.

Не раз мне приказывали сойти вниз, но я даже на час не мог оторваться от зрелища противника, коего теперь можно было хорошо разглядеть: они шли почти борт о борт левым галсом с артиллерией наготове, и крохотные человеческие фигурки отчетливо виднелись на палубах.

В конце концов господину Дрейку удалось убедить меня спуститься, и я отправился вниз через палубы, на которых рядом со своими пушками сгрудились орудийные расчеты. Помню, как лейтенант Уитни наткнулся на меня и чуть не сшиб с ног, разразившись при этом ужасной бранью, но когда понял, кто я, то попросил извинения и велел огромному матросу-китайцу проводить меня на нижнюю палубу.

Вы можете вообразить мое отчаяние, когда я узнал от господина Ходжеса, что доктор все еще спит в своей койке. Я отправился прямо к нему, но сразу понял, что дело тут безнадежное. И хотя меня возмутило столь явное пренебрежение своими обязанностями, я все-таки испугался за него, поскольку, дойди эти сведения до капитана Рейнольдса, трибунала доктору было бы не миновать. «Что нам делать, господин Ходжес?» — спросил я. За него ответил Джеймс Дайер: «Все уже сделано». Или что-то в таком роде. В переднике господина Манроу, в котором тот всегда делал операции, Дайер стоял у операционного стола, составленного из матросских сундуков, покрытых парусиной. При нем были все его инструменты, то есть инструменты Манроу, и вид у него был такой, точно он собирался приступить к вкусной, обильной трапезе. «Вы, конечно, не собираетесь действовать в одиночку, Джеймс?» — спросил я, на что получил ответ, что нет, не собирается и настоятельно просит, чтобы я на время стал его помощником. Подобная мысль была мне вовсе не по душе, но господину Ходжесу она, похоже, понравилась, и он столь смело предложил собственные услуги по наложению повязок, что я счел неразумным отказаться.

Я надел старую матросскую куртку и присоединился к остальным, севшим играть в карты, но как уж я там играл, судить не могу, потому что все время жаждал подняться наверх посмотреть, сколь стойко мы держимся против французов. Незадолго до того, как пробило три, мы почувствовали, что корабль стал разворачиваться. Господин Ходжес, проведший в море лет двадцать, кивнул со словами: «Сейчас начнется» — и попросил меня помолиться, дабы Господь даровал нам удачу и спасение. Я стал читать молитву, но сейчас нипочем не мог бы ее повторить, ибо вышло что-то бессвязное; однако присутствующие в кубрике — две женщины и два ребенка, господин Шатт и умирающий сифилитик Стокер — склонили головы. Все, кроме Джеймса Дайера. Мое «аминь» заглушил грохот пушек, правда, не наших, а вражеских, и я почувствовал, как, приняв удар, содрогнулся старина «Аквилон».

Это, как мне удалось установить впоследствии, был первый бортовой залп, ударивший продольным огнем по эскадре контр-адмирала Веста, когда мы шли прямиком на линию французских кораблей. С промежутками в четыре и пять минут прогремели еще два залпа, и тут мы почувствовали, что корабль наш вновь сменил курс. «Сейчас! — воскликнул господин Ходжес, вскочив, так и не закончив перевязку и неожиданно преисполнившись воинственным духом. — Сейчас мы расквасим им нос!» Воистину он оказался провидцем, ибо не успели прозвучать эти слова, как грянули наши пушки. Господь Всемогущий, и как грянули! Огонь в фонарях то меркнул, то вновь разгорался, так как от сотрясения верхних палуб воздух из кубрика уходил вверх, и после каждого бортового залпа мы слышали громыхание лафетов и топот ног, бегущих за боеприпасами и ящиками с ядрами.