Одиннадцать сорок семь. Норман потянулся за лесой.
Руки его дрожали, словно он влез по длинному канату на крышу дома. Обычная на вид, леса оказалась омерзительно скользкой, словно покрытой какой-то слизью. Соленый аромат бухты куда-то улетучился, уступил место едкому металлическому запаху. Приехали, сказал себе Норман, осязательные и обонятельные галлюцинации вдобавок к зрительным и слуховым. В ушах его по-прежнему отдавалась Девятая соната.
Он знал, как заплетать лесу, в этом не было ничего сложного, тем более что она была на удивление мягкой; однако ему не переставало казаться, что его пальцы подчиняются посторонним силам: леса завязывалась в «риф», в «полуштык», в «затяжной» узел — в любой, кроме «беседочного». Пальцы болели, глаза слезились, сопротивление нарастало. Норман вспомнил слова Тэнси в ту ночь, когда она отреклась от колдовства: «В чародействе существует правило реакции, нечто вроде отдачи в пистолете…»
Одиннадцать пятьдесят две.
Огромным усилием воли он отогнал мысли и воспоминания и сосредоточился на узле. Пальцы начали двигаться в странном ритме — ритме Девятой сонаты. Все, завязан, голубчик!
Комната погрузилась в полумрак. Истерическое помутнение зрения, поставил диагноз Норман; к тому же системы энергообеспечения в маленьких городках вечно выкидывают всякие фортели. Почему-то стало очень холодно, так холодно, что ему почудилось, будто он видит пар, который вырывается у него изо рта. И тишина, полная, мертвая тишина. В этой тишине отчетливо разносился стук сердца Нормана, которое лакейски подстраивалось под грохочущую бесовскую музыку.
И тут, в миг дьявольского, парализующего душу озарения, он понял, что это и есть истинное колдовство. Не вздорная болтовня о нелепых средневековых ухищрениях, не изящные пассы, но изнурительная борьба за то, чтобы удержать в повиновении призванную мощь, лишь символами которой были те предметы, какие лежали перед ним на столе. Норман ощутил, как за стенами номера, снаружи его черепа, за непроницаемыми стенами рассудка собирается и разбухает нечто грозное и смертельно опасное, ожидающее одной-единственной ошибки, чтобы сокрушить его.
Он не мог поверить. Он не верил. И все же вынужден был поверить.
Но устоит ли он? Вот вопрос.
Одиннадцать пятьдесят семь. Без трех минут полночь. Норман принялся складывать принадлежности своего колдовства на лоскут фланели. Игла прильнула к магнетиту. Ну и ну! Они ведь находились в футе друг от Друга! Норман посыпал предметы кладбищенской землей: песчинки шевелились под его пальцами, словно личинки насекомого. Чего-то не хватает. Он порылся в памяти, но та подвела. Он хотел перечитать текст, но порыв неизвестно откуда взявшегося ветерка разбросал кусочки бумаги по столу. Неведомые силы возликовали, Норман уставал тягаться с ними. Схватив наудачу одну бумажку, он различил слова «платины или иридия». Норман раскрутил Ручку, отломил перо и добавил его в груду предметов на фланели.
Он встал напротив метки на столешнице, означавшей восток; руки его тряслись, как у пьяницы, зубы громко стучали. В комнате было совсем темно, если не считать лучика голубоватого света, который выбивался из-под шторы. Неужели фонари теперь заправляют парами ртути?
Внезапно фланелевый лоскут начал загибаться наподобие нагретого желатина и сворачиваться с востока на запад, по ходу солнца.
Норман успел, прежде чем он свернулся до конца, ухватить его за край, а потом — пальцы онемели настолько, что фланель для них словно превратилась в металл, — скатал против солнца.
Тишина сделалась оглушительной, поглотила даже стук сердца. Норман сознавал: нечто настороженно дожидается его приказа, пребывая в почти полной уверенности, что он не сможет ничего приказать.
Послышался бой часов. Или то были не часы, а звучало само время? Девять… десять… одиннадцать… двенадцать…
Язык Нормана как будто прилип к пересохшему небу.
Слова толпились в горле, будучи не в силах выбраться наружу. Потолок комнаты словно слегка опустился.
— Останови Тэнси, — выдавил Норман. — Приведи ее сюда.
Впечатление было такое, будто в Нью-Джерси произошло землетрясение: комната закачалась, пол ушел из-под ног, мрак стал совершенно непроглядным. Стол — или что-то поднимавшееся со стола — ударил Нормана, и он повалился на что-то мягкое.
Затем все вдруг успокоилось. Так уж заведено: напряжение сменяется вялостью. Свет и звук возвратились.
Норман лежал поперек кровати, а посреди стола валялся крошечный фланелевый сверток.
Норман чувствовал себя так, словно перепил на вечеринке или нанюхался кокаина. У него не было ни малейшего желания что-либо делать, он не испытывал никаких эмоций.
Внешне все осталось прежним. Его приученный к порядку мозг уже взвалил на себя неблагодарный труд объяснить случившееся с научной точки зрения; он сплетал паутину из психозов, галлюцинаций и невозможных совпадений.
Однако внутри что-то изменилось — уже навсегда.
Прошло какое-то время.
В коридоре за дверью послышались шаги. Их сопровождал хлюпающий звук, как будто кто-то шел в промокшей обуви.
Шаги замерли у двери номера, который занимал Норман.
Он поднялся, пересек комнату и повернул ключ в замке.
К серебряной брошке прицепилась бурая водоросль.
Серое платье было насквозь мокрым; небольшое подсохшее пятно успело покрыться корочкой соли. Сильно запахло морской водой. На лодыжке, обвив перекрученный чулок, висела еще одна водоросль.
На полу, вокруг туфель, уже образовалась маленькая лужица.
Норман бросил взгляд на цепочку следов на ковре, которая тянулась до самой лестницы, и увидел пожилого портье. Тот словно обратился в камень: нога его была занесена над верхней ступенькой, а в руках он держал саквояж из свиной кожи.
— Что происходит? — пробормотал он, заметив, что Норман смотрит на него. — Вы не сказали мне, что ждете жену. А она выглядит так, словно одетая искупалась в бухте. Мы не хотим, чтобы про нашу гостиницу пошла дурная слава…
— Все в порядке, — проговорил Норман, сознательно отдаляя тот миг, когда ему придется взглянуть в лицо Тэнси. — Извините, что забыл предупредить вас. Давайте мне сумку. , — В прошлом году у нас случилось самоубийство, — портье, похоже, не сознавал, что размышляет вслух, — с нас вполне хватит.
Наконец он стряхнул с себя оцепенение, попятился, спустившись на несколько ступенек, поставил саквояж, повернулся и чуть ли не бегом сбежал по лестнице.
Норман неохотно перевел взгляд на Тэнси.
Лицо ее было бледным, очень бледным и лишенным всякого выражения. Губы имели синеватый оттенок, волосы прилипли к щекам, густая прядь, ниспадая на лоб, полностью скрывала один глаз, а другой взирал тускло и безжизненно. Руки безвольно свисали вдоль тела.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});