Повелителя, приставлен постоянный караул. Бдящий. И ты даже в туалет сходить одна не можешь!
И хотя ты понимаешь, что твой мучитель знает всё о твоих тайных помыслах, о том, что ты постоянно думаешь лишь об одном: как бы убить его или себя, равно как ведает и о всех твоих душевных муках и терзаниях, и стремится ещё и всячески усилить твою панику и ощущение беспросветности и обречённости, начинаешь…
Да — вот именно. Повинуясь воле, неизвестно каким чудом сохранившейся где-то там, очень глубоко, — она постучала уже себе по виску, украшенному вполне человеческим завиточком смоляных волос, — приказываешь этому телу и этой душе, — она положила руку себе на верхнюю часть груди, — прекратить терзаться, выть, и рыдать.
И вместо этого начать мечтать, как уже ты поступишь с ним, когда он окажется в твоих руках! Зная, что он прочтёт это, и наверняка обозлится ещё сильней!
Но! Заставить тебя страдать сильнее — уже не сможет.
Потому что уже достигнут предел средств, имеющихся в распоряжении даже такого разносторонне образованного изверга! И на большее его изобретательности и фантазии уже просто не хватает!..
Она замолчала, отвернувшись к стене, чтоб он не видел, как она кусает пухлые губки. Затем повернула лицо снова к нему, и он увидел, что никаких слёз там нет. Ого!
Значит, она — сильнее своих страстей и воспоминаний! Мужественная.
Но вот она и усмехнулась:
— Ничего не скажешь, «раскрутил» ты меня, милый, на сеанс «ностальгических воспоминаний»! А сейчас довольно глупых переживаний о былом, и пафосных речей. Они мне неприятны. Лучше просто — прижми меня как в самый первый раз, к волосатой мускулистой груди моей «надежды и опоры», и я попробую… расслабиться и уснуть.
Ощущать, как по твоей груди разметались пушистые и приятно пахнущие яблоками локоны самой прекрасной женщины Семиречья, а на твоих чреслах покоится самая красивая задница этого самого Семиречья, и даже не пытаться что-либо с ней сделать, лорду Дилени, если честно, было приятно.
И он не считал себя странным извращенцем, или собакой, сидящей на сене. Он и сам не слишком верил в секс, как метод решения всех проблем, и уж тем более — не рассматривал его, как способ расслабиться, или забыться.
Его партнёрша права.
Ей сейчас, похоже, простое, «дружеское», если его так можно назвать, участие, и сочувствие, вот именно — искреннее и товарищеское — куда важней.
А у кого уставший боец может получить хотя бы частичное взаимопонимание и подлинное сочувствие, как не у другого бойца? Пусть даже противоположного пола…
И она отлично понимает, что он сочувствует ей, и не претендует. На гордое звание любовника. И плевать, кто там из его подчинённых чего думает по этому поводу. Он не собирается ни оправдываться, ни отчитываться перед кем бы то ни было в своих поступках. И, зная его характер, никто, даже из ближайшего окружения, не посмеет его расспрашивать. Ни о чём.
А думать о том, что он мог бы стать и королём — разумеется, не запретишь. Как не запретишь и сделать выбор.
Но сейчас ему эта забота — без надобности.
Есть и другие способы найти себе дополнительную головную боль.
Поэтому он, вслушиваясь в успокоившееся и ровное сопение, и ощущая под сильными пальцами гладкую и приятную на ощупь кожу точёной талии, вскоре и сам расслабился. И заснул.
— Сейчас посмотрим, как тебе понравится это!
Ощущать себя нагим и беззащитным было непривычно.
Как он попал сюда?! И когда?!
И почему руки стали словно слабее, и не повинуются, а тело… Словно оказалось чужим?! И поэтому он не может ни двинуться, ни тем более раскидать четверых здоровенных негров, что удерживают его сейчас в чём-то вроде большой бочки?!
А-а, вон оно что: руки и ноги — связаны!
Но вот ухмыляющаяся рожа его мучителя-тюремщика-любовника-убийцы приблизилась вплотную, и горящие безумием вытаращенные буркалы уставились прямо ему в глаза, словно пытаясь прожечь взглядом дыру:
— Вот! Видишь, какой я заботливый? Зная, что спустя сто лет тебя мало чем можно удивить, я поднапрягся, и извлёк из своей памяти хоть что-то новенькое! Этот способ применяли плантаторы в северной Америке в период, когда рабство ещё было в порядке вещей. Применяли против негров, которые провинились особенно сильно. Или против строптивых рабынь, которые имели наглость отказать Хозяину в… Интимной близости!
Ты не умрёшь, разумеется, так просто! Потому что кончики торчат внутрь бочки всего-то на дюйм! Зато их много — хе-хе-хе! Ладно, заталкивайте и заколачивайте!
Он почувствовал, как его голову пригибают вниз, и сверху надвигают крышку. Пучащуюся многочисленными остриями. Затем эту крышку забили, похоже, кувалдой, и даже вколотили в кромку бочки пару длинных гвоздей — чтоб он не выбил её головой!
С другой стороны, как он выбьет её — головой, если в крышку, как, впрочем, и по всей внутренности толстостенной деревянной бочки, набиты снаружи, так, что заострённые концы действительно торчат вовнутрь примерно двухсотлитровой ёмкости на дюйм, сотни, если не тысячи, толстых и прочных — не согнуть! — гвоздей?!
И сейчас он ощутил, что, оказывается, и его ступни, да и спина, упирается в сотни отточенных кончиков, раздирающих и колющих его почему-то нежную плоть!
Но вот бочку уронили на бок, и сотни игл и словно кинжальных кончиков впились уже в бок! А-а-а! Проклятье!!! Да что же это за!..
Он закричал, но это не помогло: бочку вдруг ещё и покатили!
Мучения от всё новых и новых игл-острий, впивающихся во всё новые и новые участки тела, были воистину непередаваемы! Словами не описать!!! У-у-у!!! О-о-о!!!
А сами гвозди, судя по-всему, ещё были и чуть сплющены, и топорщились обратными зубьями — словно на гарпунах, или рыболовных крючьях, делая так, что при выходе из тела, когда оно под действием силы тяжести опускалось вниз, ещё и рвали на безобразные ошмётки его тонкую почему-то кожу! Кровь, наверное, так и текла по телу, потому что единственное, что он смог сделать связанными окровавленными руками, фактически пожертвовав ими, так это — прикрыть голову, чтоб никакая игла или остриё не пробила череп, или не выбила глаза! И теперь тёплые и липкие потоки заливали ему иногда эти самые глаза, и рот, мешая орать и выть во весь голос!
Хотя через несколько не то минут, не то — часов, что его перекатывали по уровням замка, иногда ещё и спуская с лестниц, на которых бочка ещё и подпрыгивала, как живая, удесятеряя его муки, ему стало безразлично: пусть пробьёт и череп!
Только бы прекратились наконец