Побыв некоторое время с няней, Черчилль вернулся в казармы Олдершота. Утром на построении ему передали телеграмму, из которой следовало, что состояние миссис Эверест внушает опасения. Уинстон немедленно вернулся в Лондон. Взяв с собой доктора Кейтса, а также наняв сиделку, он приехал к больной. Она успела попрощаться с Уинстоном и впала в кому.
Черчилль остался сидеть у кровати миссис Эверест, держа ее за руку, пока в четверть третьего утра она не отошла в мир иной. «Наблюдать за ее кончиной было ужасно», – скажет Уинстон своей матери711. Его утешало только то, что «она была рада увидеть меня», что «она не страдала»712 и «приняла смерть спокойно»713. «Она прожила невинную, исполненную любви жизнь, служа другим людям и не мучаясь страхами, – напишет он впоследствии. – Она была мне самым дорогим и близким другом на протяжении всех первых двадцати лет моей жизни»714.
Черчилль организовал похороны няни на городском кладбище Лондона (City of London Cemetery and Crematorium)715. Зная, что, прежде чем прийти в их семью, покойная служила у священника из Камберленда, он связался с ним, предложив ему приехать и провести службу. Леди Рандольф находилась в Париже и в траурном мероприятии участия принять не смогла. Черчиллей представляли Уинстон и Джек, который тоже переживал, но старался сдерживать эмоции. На Черчилля произвело впечатление количество желающих проститься с покойной. «Были все ее родственники, большинство из которых приехали из Вентнора, – сообщал он своей матери. – Я был очень удивлен, сколько друзей она смогла приобрести в своей тихой и спокойной жизни»716. Черчилль заказал венки от себя с Джеком и от леди Рандольф. Также на его средства была воздвигнута надгробная плита. Кроме того, на протяжении многих лет он будет оплачивать у местного флориста Коллинза цветы для украшения могилы любимой няни717.
«У меня никогда не будет больше такого друга, – напишет Черчилль леди Рандольф в день кончины миссис Эверест. – Я обнаружил, что раньше не осознавал, насколько много бедная старая Вум значила для меня»718. Со временем боль притупится, но воспоминания о тех, кто его любил, все равно будут бередить душу и волновать сердце. «Мне становится очень грустно, когда я вспоминаю о старой бедной Эверест, – признается Уинстон спустя пару месяцев после ее кончины. – Какие ужасные потери мы понесли за прошедшие двенадцать месяцев. Мы все умрем: одни – сегодня, другие – завтра. И так будет продолжаться тысячи лет. История человечества – это повествование о бесчисленных трагедиях, и, возможно, самой прискорбной частью бытия является незначительность человеческого горя»719.
За всеми этими философскими рассуждениями и тяжелыми событиями последних месяцев скрывался тот простой факт, что Уинстон повзрослел. В его жизни начинался новый важный этап. Он и сам это подспудно понимал, когда сказал своей матери, что со смертью няни «распалось еще одно звено, связывающее нас с прошлым»720. И хотя связей с прошлым еще будет предостаточно, прошлое уже мало походило на то будущее, которое ждало непоседливого юношу впереди.
Глава 2. Историк действующей армии
Исследователи жизни Уинстона Черчилля назовут последние пять лет XIX века «решающими годами»1 его биографии. В истории нашего героя было много ключевых дат, важных событий и судьбоносных решений, но эти годы действительно стоят особняком. Они заложили основу следующих десятилетий насыщенной и плодотворной жизни Черчилля, его будущих достижений и свершений.
Он и сам это прекрасно понимал, оставив будущим поколениям энергичный призыв о важности молодых лет: «Вперед, молодые люди всей земли! Вы не должны терять ни минуты. Займите свое место на передовой по имени Жизнь. С двадцати до двадцати пяти – вот это годы! Не соглашайтесь с положением вещей. Поднимайте великие стяги и атакуйте орды врагов, постоянно собирающиеся против человечества. Победа достанется лишь тем, кто осмелится вступить в бой. Не принимайте отказ, не отступайте перед неудачей, не обманывайте себя личным успехом и пустым признанием. Земля создана, чтобы быть завоеванной молодостью. Лишь покоренная, она продолжает свое существование»2.
Несмотря на весь восторг, определение жизненного пути Черчилля не будет простым, прямым и однозначным. Прежде чем найти «свою колею», потомку герцога Мальборо придется преодолеть как внутренние соблазны, так и условности окружающей среды. Ему предстоит сломать устоявшиеся нормы и правила, превозмочь неизбежную хулу и недовольство общества. Одолеваемый сомнениями и отвлекаемый трудностями, он будет упорно пробираться к поставленной цели, сверяясь с внутренним компасом своих истинных наклонностей и желаний.
Какие же перспективы открывались перед Черчиллем в начале 1895 года? Вопрос простой и сложный одновременно. С одной стороны, все было понятно. Уинстон окончил Сандхёрст. Впереди его ждала военная карьера и служба в полку. С другой – все было расплывчато и неопределенно. И дело даже не в выборе полка, от которого, разумеется, многое зависело, а в определении рода войск. Это был первый поворотный эпизод в жизни Черчилля, когда именно от его решения зависело дальнейшее развитие событий. Решение это принималось исходя из увлечений и привязанностей, среди которых не последнее место отводилось любви к лошадям. «Держаться в седле и управлять лошадью является одной из самых важных вещей в мире», – считал знаменитый британец3.
На первый взгляд, в трепетном отношении Черчилля к лошадям нет ничего удивительного. Его дед Леонард Джером был страстным поклонником верховой езды. После возвращения в Нью-Йорк в 1859 году он выкупил кусок земли на Мэдисон-сквер. Рядом с возведенным им шестиэтажным особняком из красного кирпича, облицованного мрамором, а также частным театром на шестьсот мест он построил трехэтажную конюшню. Для внутренней отделки были использованы панели из черного дерева, полы устилали ковры. Журналисты писали, что роскошнее были только конюшни Наполеона III в Париже4.
В 1866 году вместе со своим братом Лоуренсом (1820–1888) и банкиром Огюстом Бельмонтом (1853–1924) Леонард построил в поместье Бэтгейт ипподром с трибунами на восемь тысяч зрителей, а также фешенебельное здание Jockey Club с великолепной бальной залой, красивыми столовыми и удобными комнатами для размещения гостей. Благодаря стараниям отца Дженни бега превратились в США в популярное светское увлечение, а его самого стали называть «отцом американских бегов»5.
Страстной любовью к лошадям отличались и британские предки будущего политика. Для английской аристократии лошадь всегда значила больше, чем просто умное, верное и выносливое животное. Держаться в седле – это был негласный символ финансового достатка, социального влияния и политического господства. «Те, кто владел лошадьми и скакал на них, делили общество на две категории: небольшой круг избранных аристократов, обладателей сапог и шпор, и аморфная масса, рожденная запрягать и оседлывать лошадей», – объясняет историк Ральф Мартин6.
В октябре 1886 года лорд Рандольф купил свою первую скаковую лошадь. На тот момент он возглавлял Министерство финансов и времени для занятия конным спортом имел немного. Отец Уинстона активно увлекся скачками после отставки в декабре 1886 года. Совместно со своим другом, 4-м графом Данрэвеном (единственным членом правительства лорда Солсбери, который поддержал лорда Рандольфа, уйдя вместе с ним в отставку в декабре 1886 с поста заместителя министра по делам колоний), он стал приобретать новых лошадей. В качестве места проведения забегов предпочтение перед более чопорными и церемониальными Аскотом и Дерби было отдано Ньюмаркету. Своими цветами лорд Рандольф выбрал розовый и коричневый, которые впоследствии позаимствовал его старший сын.
Первый сезон 1887 года не принес экс-министру больших побед. Удалось выиграть только один забег с призовым фондом сто фунтов[33]. В сентябре 1887 года Черчилль-старший отправился в Донкастер для приобретения у коннозаводчика Джеймса Снэрри (1826–1908) новых лошадей. На продажу было выставлено пять годовиков. Лорд Рандольф выбрал самую дешевую черную кобылу, заплатив за нее триста фунтов. В этот момент Дженни была увлечена романом Эрнеста Ренана (1823–1892) «Жуарская аббатиса». Именно в честь главной героини этого произведения она и предложила назвать лошадь L’Abbesse de Jouarre7. «Она была величавой маленькой кобылой с сердцем больше, чем ее тело», – вспоминала леди Рандольф8.
Небольшие размеры Аббатисы многих любителей скачек ввели в заблуждения. В ее успех верили единицы, что определяло большие размеры ставок и приличный доход для ее владельцев. В свой первый сезон лошадка, которую публика прозвала Abscess in Jaw («Абсцесс во рту») выиграла три забега с призовым фондом девятьсот тридцать пять фунтов. На следующий год она победила на скачках в Дерби с призовым фондом две тысячи шестьсот фунтов. Всего Аббатиса выиграет в десяти забегах с призовым фондом более десяти тысяч фунтов9.