— Правильно сделали,— сказал он одобрительным тоном, а потом чуть раздражительно:— Конечно, их доставят. Даю вам слово. До свидания.
Положив трубку, устало провел рукой по лбу, словно вспоминая, что нужно сделать. Мартинс спросил:
— Слышали вы что-нибудь про махинацию, о которой говорит полиция?
— Прошу прощенья. Вы о чем?
— Говорят, Гарри был замешан в какой-то грязной махинации.
— Нет,— сказал Кулер.— Это немыслимо. У Гарри было высоко развито чувство долга.
— Курц, похоже, думает, что мыслимо.
— Курцу не понять англосакса,— ответил Кулер.
9
Было уже почти темно, когда Мартинс шел вдоль канала: на другом берегу виднелись полуразрушенные купальни Дианы, а вдали над развалинами, в парке Пратер, неподвижно чернело большое колесо обозрения. За серой водой находилась вторая, советская зона. Собор святого Стефана вздымал над Старым городом свой громадный поврежденный шпиль. Проходя по Кертнерштрассе, Мартинс миновал освещенную дверь здания военной комендатуры. Четверо солдат международного патруля усаживались в «джип», русский сел рядом с водителем, потому что его стране предстояло «председательствовать» до конца месяца, англичанин, американец и француз — сзади. Третий стакан неразбавленного виски кружил Мартинсу голову, и он вспомнил женщину из Амстердама, женщину из Парижа: одиночество шло рядом с ним по людному тротуару. Миновав улицу, на которой находился отель Захера, он пошел дальше. Ролло возобладал над Мартинсом и направлялся к единственной женщине, которую знал в Вене.
Я спросил, как ему удалось найти Анну.
— А,— ответил он,— перед сном я изучал карту и отыскал тот дом по взятому накануне адресу.
Свои городские маршруты Ролло изучал по картам, названия улиц и перекрестки запоминались ему легко, потому, что в одну сторону он всегда ходил пешком.
— В одну сторону?
— К женщине — или к другу.
Ролло, конечно, не знал, что застанет Анну, что она не занята в вечернем спектакле, или, может, ему запомнилось и это — из афиш. Так или иначе, она была дома, сидела в нетопленой комнате, кровать была сложена как диван, на шатком экстравагантном столике лежала отпечатанная на машинке роль, открытая на первой странице, потому что мысли Анны блуждали далеко от «дома». Он робко сказал ей (и ни Мартинс, ни даже Ролло не могли бы сказать, насколько робость была наигранной):
— Решил зайти, проведать вас. Видите ли, я шел мимо...
— Мимо? Куда?
От Старого города до границы английской зоны добрых полчаса ходьбы, но у Ролло всегда бывал заготовлен ответ:
— Мы с Кулером выпили слишком много виски. Мне нужно было пройтись, и я случайно оказался здесь.
— Спиртного у меня нет. Могу предложить чай.
— Нет, нет, спасибо. Вы заняты,— сказал он, глядя на роль.
— Дальше первой реплики у меня дело не пошло.
Взяв роль, он прочел: «Луиза (входит). Я слышала детский плач».
— Можно посижу у вас немного? — спросил он с любезностью, идущей скорее от Мартинса, чем от Ролло.
— Буду рада.
Он грузно опустился на диван и, как потом рассказал мне (потому что влюбленные, если удается найти слушателя, рассказывают все до последней мелочи), что только тут толком разглядел Анну. Она стояла, чувствуя себя почти так же неловко, как он, в старых фланелевых брюках, плохо заштопанных сзади: стояла твердо, широко расставив ноги, словно противостояла кому-то и твердо решила не сдавать позиций — невысокая, несколько приземистая, будто припрятала свое изящество для профессионального применения.
— Скверный выдался день?— спросил он.
— Сейчас все дни скверные,— ответила она. И пояснила:— Гарри часто приходил ко мне, и при вашем звонке у меня мелькнула мысль...
Потом села на жесткий стул напротив Мартинса и сказала:
— Не молчите, пожалуйста. Вы знали его. Расскажите что-нибудь.
И он стал рассказывать. Тем временем за окном потемнело. Некоторое время спустя он заметил, что их руки соприкасаются. Мне он сказал:
— Я вовсе не собирался влюбляться в подружку Гарри.
— Как же это произошло?— спросил я.
— Было очень холодно, и я встал задернуть шторы. Что моя рука лежала на руке Анны, я заметил только, когда снимал ее. Встав, я поглядел сверху вниз на Анну, а она снизу вверх на меня. Лицо ее не было красивым — вот в чем дело. Обыденное, будничное лицо. Я всегда считал, что в женщинах любят красоту. У меня возникло такое чувство, будто я оказался в незнакомой стране, языка которой не знаю. Стоя у окна, я не спешил задергивать шторы. Мне было видно только свое отражение, глядящее на Анну. Она спросила: «А что тогда сделал Гарри?», и у меня чуть не сорвалось: «К черту Гарри. Его больше нет. Мы оба любили его, но он мертв. Мертвых нужно забывать». Вместо этого я ответил: «Как бы вы думали? Просто насвистывал свою старую мелодию как ни в чем не бывало»— и насвистал ее, как только сумел. Я услышал, что Анна затаила дыхание, обернулся и, не успев подумать, верный ли это ход, та ли эта карта, сказал:
— Он мертв. Нельзя же вечно хранить о нем память. Анна ответила:
— Да, но прежде, чем я забуду его, многое может произойти.
— Что вы имеете в виду?
— Может, начну другую жизнь, может, умру, мало ли что.
— Со временем забудете. И влюбитесь снова.
— Знаю, но мне этого не хочется. Неужели не понятно? Тут Ролло Мартинс отошел от окна и снова сел на диван. Полминуты назад оттуда вставал друг Гарри, утешавший его подружку, теперь же это был мужчина, влюбленный в Анну Шмидт, которая любила его покойного приятеля Гарри Лайма. В тот вечер Мартинс больше не вспоминал о прошлом, а стал рассказывать, с кем повидался в Вене.
— Про Винклера я поверю чему угодно,— сказал он,— но Кулер мне понравился. Из всех друзей только он вступился за Гарри. Однако если Кулер прав, то Кох ошибается. А я был так уверен, что напал на след..
— Кто такой Кох?
Мартинс рассказал Анне о своем посещении Герра Коха и передал разговор о третьем.
— Это очень важно,— сказала она,— если только все правда.
— Из этого ничего не следует. Кох ведь уклонился от дознания, неизвестный тоже мог так поступить.
— Я не о том,— сказала Анна. — Выходит, они лгали. Курц и Кулер.
— Может, не хотели подводить человека, если то был друг.
— Еще один друг — на месте катастрофы? Где тогда честность вашего Кулера?
— Как же нам быть? Кох отказался продолжать разговор и выставил меня из квартиры.
— Меня не выставят,— сказала она,— ни Кох, ни его Ильза.
Путь к дому оказался долгим: снег прилипал к подошвам, и они шли медленно, словно каторжники в кандалах. Анна спросила:
— Еще далеко?
— Не очень. Видите толпу? Примерно там.
Толпа казалась кляксой на белом фоне, она текла, меняла очертания, расплывалась. Когда они подошли поближе, Мартинс сказал:
— Кажется, это тот самый дом. А что там, политическая демонстрация?
Анна Шмидт остановилась.
— Кому вы говорили о Кохе?
— Только вам и Кулеру. А что?
— Мне страшно. Вспоминается...— Анна неотрывно смотрела на толпу, так и не сказав Мартинсу, что из ее сложного прошлого всплыло у нее в памяти.
— Уйдемте,— взмолилась она.
— Ну что вы, мы ведь пришли по делу, немаловажному.
— Узнайте сперва, чего все эти люди...— И сказала странные для актрисы слова: — Ненавижу толпу.
Мартинс неторопливо пошел по липкому снегу один. Там был не политический митинг, потому что никто не произносил речей. Мартинсу показалось, что люди оборачиваются и смотрят на него так, словно он был тем, кого они ждали. Подойдя к толпе, он убедился, что дом тот самый. Какой-то человек сурово глянул на него и спросил:
— Тоже из этих?
— Кого вы имеете в виду?
— Полицейских.
— Нет. Что они здесь делают?
— Шастают весь день туда-сюда.
— А чего все дожидаются?
— Хотят посмотреть, как его увезут.
— Кого?
— Герра Коха.
У Мартинса промелькнула мысль, что раскрылось умышленное уклонение от дачи показаний, хотя вряд ли это могло служить причиной ареста. Он спросил:
— А что случилось?
— Пока никто не знает. Полицейские никак не решат, то ли самоубийство, то ли убийство.
— Герра Коха?
— Ну да.
К собеседнику Мартинса подошел ребенок и подергал за руку.
— Папа, папа.— В шерстяном колпаке мальчик походил на гнома, лицо его заострилось и посинело от холода.
— Да, мой милый, в чем дело?
— Через решетку я слышал, как они говорят, папа.
— О, хитрый малыш. Что же ты слышал, Гензель?
— Как плачет фрау Кох, папа.
— И все, Гензель?
— Нет, еще слышал, как говорил большой дядя.
— Ну и хитрец ты, маленький Гензель. Расскажи папе, что он говорил.
— Он сказал: «Вы не сможете описать этого иностранца, фрау Кох?»