И прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно... — улыбаясь, продолжил Робка знаменитое изречение из «Как закалялась сталь» Островского.
- А у тебя отец-мать живы, Робка? — перебила она вопросом.
- Живы... Только отца нету…
- Бросил, что ли?
- Да нет... с фронта не пришел... — Робка прикусил губу. — В извещении написано: «Пропал без вести»…
- Наверное, погиб... — сочувственно проговорила Милка и положила свою руку на руку Робки. — А мать ждет, конечно?
- Да нет, уже не ждет... — усмехнулся Робка. — Мужика давно привела. Отчим называется…
- Ох, Робка, Робка, что поделаешь... у многих так... Он тебя не бьет?
- Кто?
- Ну отчим? — она погладила его руку, стиснула ласково.
- Пусть только попробует, — зло усмехнулся Робка. — Прирежу…
- Ты на мать не злись... знаешь, по-всякому бывает... Стерпится — слюбится, так говорят…
- Да иди ты! — вдруг психанул Робка и вскочил, вырвав свою руку из ее руки. — Раскудахталась, как клушка! Тебе-то что? Такая сердобольная, прям дальше некуда!
Милка совсем не обиделась, взяла его снова за руку, потянула к себе, усадила обратно на стул — лицо у нее было виноватым, а глаза печальными и ласковыми.
- Ох, прости, Робочка... Обиделся? Я ж не хотела... Ну прости... А отец кем воевал?
- Танкистом был... — нехотя процедил Робка, отвернувшись.
- И мой танкистом был, — слабо улыбнулась
Милка. — Орденов у него — ужас сколько... А с войны слепой пришел... — она погладила его по плечу, вздохнула. — Так на него иногда смотреть страшно — лицо все обгорелое... не лицо, а маска... Вот не поверишь, а иногда вдруг думается... Может, лучше убили бы его, чтоб так не мучился... Ох, гадина я, такая гадина... — Голос у нее задрожал, глаза наполнились слезами, и они медленно поползли по щекам.
Робка растерянно смотрел на нее.
- Я сейчас, сейчас... — она виновато улыбнулась, стала утирать слезы, шмыгнула носом. — Три танкиста выпили по триста.…
Снова зазвучала мелодия танго, и центр зала стал заполняться танцующими парами. Робка и Милка теперь танцевали медленно, прижавшись друг к другу, Робка ощущал ее всю, гибкую, сильную и такую красивую. Она вдруг коснулась губами его уха, прошептала:
- Ты мне очень нравишься, Робка... очень, очень…
Он проглотил шершавый ком в горле, ответил хрипло:
- И ты мне…
Она улыбнулась, опять прошептала:
- Это ведь ничего, что я тебя старше? Всего-то на полтора года, правда, ничего?
- Конечно, ничего... — И душа Робки полетела в голубое поднебесье, подхваченная розовыми, с белыми крылышками амурами, он ничего уже не видел перед собой, кроме сияющего Милкиного лица, ее больших ласковых глаз. Никогда прежде Робка не испытывал ничего подобного.
Они танцевали танец за танцем, никого не видя вокруг и ничего не слыша, кроме мелодии танго. У него мурашки бежали по коже, когда он касался губами ее волос, щеки, когда чувствовал, как ее пальцы гладят его шею, а когда она тихо поцеловала его в щеку, у Робки и вовсе потемнело в глазах.
Они ушли из клуба чуть ли не самыми последними, когда в зале стали гасить огромную хрустальную люстру и дежурная несколько раз произнесла противным металлическим голосом:
- Вечер закончился, товарищи. Прошу покинуть зал.
Робка провожал Милку домой. Они шли плохо освещенными кривыми замоскворецкими переулками и разговаривали без остановки.
- А ты «Тарзана» все серии видел? — спрашивала Милка.
- Три только... такие очереди, озвереешь.
- А «Сестру его дворецкого» с Диной Дурбин?
- Нет, не видел... Мать как-то говорила, что это ее любимое кино.
- А «Багдадский вор»? — не унималась Милка.
- Видел! Моща кино!
- А тебе какие кино больше нравятся, про войну или про любовь?
- Про войну, — признался Робка, — «Константин Заслонов» нравится, «Секретарь райкома»... или вот это — «Королевские пираты» — ух, сила! Мне даже по ночам снилось! Как они там здорово на шпагах дерутся! Мы во дворе потом такие побоища устраивали…
- А мне больше про любовь нравятся... — Она опустила голову, задумалась. — Чего в войне хорошего? Как людей убивают? Так это только в кино понарошке убивают, а в жизни... по-настоящему…
- Война — занятие мужчин... — важно произнес Робка. Эту фразу он услышал от историка Вениамина Павловича и почему-то запомнил. Теперь вот сказал к месту. Но Милка глянула на него и рассмеялась:
- Где это ты вычитал? Или услышал от кого?
- Историк наш любит повторять... запомнилось, — смутился Робка.
Милка взяла его под руку, притиснула к себе крепко, пропела грустно-весело:
Робка-Робочка, клеш да бобочка.
Белый шарфик, прохоря! Полюбил бы ты меня! —
и опять засмеялась.
Вот и пришли. Милка остановилась у подъезда старого четырехэтажного дома.
- Завтра придешь? — спросила она.
- Приду... — Робка носком ботинка поковырял асфальт, сунул руку в карман и достал два рубля с мелочью. — Возьми, пожалуйста, Мила.
- Ух ты какой гордый, — нахмурилась она и вдруг обняла его и поцеловала в губы.
У Робки перехватило дыхание, белый свет померк перед глазами, и он издалека услышал ее насмешливый голос:
Ох, Робка, красавец парень, а целоваться не умеешь! Ведь я тебе говорила, что не умеешь! Чего до сих пор не научился?
А где мне было учиться? — совсем глупо спросил Робка, и Милка хихикнула, зажала себе рот ладонью.
- Ну, со своими... одноклассницами... — весело сказала она.
- Они тоже небось не умеют... — Робка тоже расплылся в дурацкой улыбке.
- Хочешь, научу? — шепотом спросила Милка, прижавшись к нему.
И вновь огненная дрожь пробежала по всему Робкиному телу, и в горле пересохло, и он едва пошевелил шершавым языком:
- Научи…
Она потянула его в подъезд и там, в темноте, обняла изо всех сил и поцеловала. Кепка с головы упала на пол. Милка ерошила его волосы, гладила кончиками пальцев по лицу и прижималась к нему так тесно, что он почувствовал, что ее тело тоже все дрожит. Вдруг она отодвинулась от него и проговорила совсем серьезно:
- Только никогда не думай обо мне плохо... Никогда, хорошо?
- Хорошо... — прохрипел он и теперь сам обнял ее, прижал к себе и стал жадно, ненасытно целовать.
Они несколько раз прощались и все не могли