– Вы хотите знать почему товарищ Сталин не наслаждается вместе с нами этим отличным концертом? – быстро заговорил он с легким кавказским акцентом. – Отвечаю: товарищ Сталин после церемонии открытия Дома Свободной Любви слегка устал и захотел отдохнуть. Мы, большевики, хоть и сделаны из особого материала, но у нас тоже иногда болят головы.
В зале засмеялись и зааплодировали. Микоян успокаивающе поднял руку:
– А вот аплодировать, друзья мои, надо не мне, а нашему великому певцу, которому мы все, – он глянул на карманные часы, – уже почти десять минут активно мешаем работать,
Зрители как по команде повернулись и посмотрели на сцену. Все это время Александр Пятой сидел в ванне, следя за происходящим. Заметив, что все смотрят на него, он высунул из желе свою беспомощную, похожую на вынутого из моря осьминога руку и покачал ею.
– Погасите свет! – скомандовал Молотов. Зал погрузился в темноту. Подождав недолго, Пятой полуприкрыл глаза и запел:
Ах, как и зимним утром да январскимПостучалися мне в дверь стальную,Я ни жив ни мертв лежу безответный,А жена моя, Маруся, отвечает,Отвечает-вопрошает скрозь стальную дверь:А и кто стучится, кто там ломится?Говорят три юных гласа да за дверью:Открывайте, отворяйте, люди добры,Мы не сделаем вам подлого-худого.Отворила тяжку дверь моя Маруся,Три сестрицы милосердья на пороге,Все в халатах белых да с крестами,Все в резиновых перчатках да в сапожках.А одна из них высока-черноглаза,А другая толстовата-рыжий волос,Ну а третья вся задумчива-прозрачна.Вот заходят три сестрицы милосердья,Саркофаг мой страстотерпный обступают,Примеряются, берутся за прихватыДа на двор меня, болезного, выносят.На дворе стоит-трещит мороз крещенскийДа шофер рябой машину прогревает.Отворили двери враз машины белой,Саркофаг мой внутрь машины задвигают,Да садятся рядом три сестрицы.Черноглаза да высока – в изголовье,Толстовата– рыжий волос – по середке,Ну, а третья, что задумчива-прозрачнаВозле ног моих болезных примостилась.Вот поехала машина по пришпекту,Все прямехонько да прямо из столицы вон,По Смоленской по широкой по дороге.Как проехала машина верст за десять,Так на право-то с дороги своротила,Своротила-повернула в лес мохнатыйДа по просеке поехала по узкой.Как проехали еще версты четыре,Заглушил шофер горячую машинуТри сестрицы ухватились за прихваты,Из машины саркофаг со мной выносятДа несут вперед по просеке по снежнойВ недремучий лес наш подмосковный.На поляну непросторную выходят,Саркофаг мой в снег глубокий опускают,Достают замысловатый чемоданчик,Вынимают из него три узких шприца.
Зрители начали слегка подтягивать Пятому. Он сделал паузу, вдохнул полной грудью и запел громче и протяжней:
Один из злата краснаго, из горна хрусталяС иглой новой, иглой острой,Иглой золотою.
Другой из сребра белаго, из дорога стеклаС иглой новой, иглой острой,Иглой серебряной.
А третий из черна-железа, дешевого стеклаС иглой старой, иглой ржавойИглой затупленной.
Волнение охватило зал. Зрители стали громко подпевать, раскачиваясь. Пятой продолжал. Голос его, набирающий силу все больше и больше, рассекал поющие массы, как ледокол:
Как брала сестрица черноглазаУзкий шприц-потяг злата краснаго,В подколенную жилу мне втыкала,Полный шприц моей крови набирала,Шла-брела по лесу вкруг поляны,По колено в снег глубокий провалилась,Ко деревьям крепко спящим приникала,Да колола шприцем в кору мерзлу,Да впускала теплу кровь мою в деревья.
В каждый ствол еловый,В каждый ствол сосновый,В каждый ствол осиновыйДа в каждый ствол дубовый.Кровь мою больную,Кровь мою гнилую,Кровь мою багровую,Да кровь мою густую.
Как брала сестрица толстоватаУзкий шприц-потяг из сребра белаго,В становой хребет да мне его втыкала,Костяной мозг полным шприцем набирала,Шла-брела по лесу вкруг поляны,По лядвии в снег глубокий провалилась,Ко деревьям крепко спящим приникала,Да колола шприцем в кору мерзлу,Да впускала костный мозг мой в те деревья.
В каждый ствол еловый,В каждый ствол сосновый,В каждый ствол осиновыйДа в каждый ствол дубовый.
Мозг мой внутрикостный,Мозг мой почернелый,Мозг мой позагнившийДа мозг мой перепрелый.
А как брала сестра задумчива-прозрачнаУзкий шприц-потяг железа черна,Во простату мне иглу втыкала,Полный шприц простатным гноем набирала,Шла-брела по лесу вкруг поляны,По грудя во снег глубокий провалилась,Ко деревьям крепко спящим приникала,Запускала гной мой да в деревья.
В каждый ствол еловый,В каждый ствол сосновый,В каждый ствол осиновыйДа в каждый ствол дубовый.
Гной мой испростатный,Гной мой перепрелый,Гной мой забродившийДа гной мой застарелый.
Зал пел, раскачиваясь. Но шесть тысяч голосов были не в силе заглушить голос народного Баяна:
И склонились надо мною три сестрицы,И промолвили, мне в очи прямо глядя:Как придет весна-красна, согреет землю,Оживут-проснутся мертвые деревья,Забуровят в них живительные соки,Пораскроются их стиснутые почки,Зашумят их молодые листья.Ну, а те деревья, в чьи стволищаМы вонзили-запустили наши иглы,Превратятся сразу в отроков прекрасных,На тебя обличием похожих,А характером – на содержанье шприцев.Те, что от крови – те будут полнокровны,На работу да на удаль тороваты,Те, что от мозгу – те будут мозговиты,Воровать, начальствовать сумеют,Те, что от гною простатного родятся –Похотливы станут аки вепри,Заебут, перебрюхатят пол-России…Тут я с силушкой да с мыслию собрался,Приподнялся на локтях на полусгнившихДа спросил сестриц спокоенно-молчащих:Как же звать вас, милосердные сестрицы?Черноглазая ответила: Я Вера.Толстовата-рыжий волос: Я Надежда.Ну а та, что так задумчива-прозрачнаОтвечала кротко мне: Зовусь Любовью.
Пятой смолк и в изнеможении повалился навзничь в ванну.
Зал неистовствовал; все встали, овация сотрясала театр. На сцену полетели цветы.
– Пятой! Пятой! Пятой! – скандировала галерка Члены правительства тоже встали.
– Вот как надо петь, Клим! – толкнул локтем седобородый Маленков невысокого задумчиво хлопающего Ворошилова.
– Наши песни сложнее, – улыбнулся Ворошилов; умное, тяжелой лепки лицо его с решительным подбородком, упрямыми губами и тончайшей полоской усов под горбатым носом казалось совершенно непроницаемым и равнодушным к народному ликованию; но в прищуренных глазах светилась неподдельная радость.
– Необходимо немедленно ехать к Сталину, – сказал Берия Молотову
– Да, да. Конечно… – Молотов оглянулся. – Анастас, Клим, поехали к Сталину
Каганович, Маленков и Булганин с готовностью посмотрели на Молотова.
– Товарищи, вас я прошу остаться. Концерт продолжается, не хорошо, если мы уедем все сразу.
– Дорогой, это до утра? – спросила жена Молотова.
– Вероятно, милая, – он быстро поцеловал ей руку и тепло улыбнулся сидящей рядом супруге Берии – полноватой даме с невыразительным, но всегда приветливым лицом.
Четверо попрощались с оставшимися, оделись и вышли из ложи. Охрана, состоящая из младших офицеров госбезопасности, быстро двинулась следом, рассыпалась по пустому коридору
– Слава Богу, что без жертв, – на ходу перекрестился Молотов.
– У меня с утра было предчувствие, что что-то случится, – застегивал красивый белый плащ Берия. – Счастье, что в Большом театре широкие проходы.
– Екатерина Великая не экономила на кубатуре! – усмехнулся Молотов.
– Это камень в мой огород, Слава? А где теперь эта чертова глыба? – спросил Микоян, натягивая серые замшевые перчатки.
– В Кремле, – ответил Берия.
– Постой, разве Иосиф нынче не на «ближней»? – сощурился Ворошилов.
– Он в Кремле, Клим, – ответил Молотов.
Они вышли через служебный вход, сели в четыре черных бронированных «зима». Следом и впереди тронулись «эмки» охраны. Машины осторожно миновали скопившуюся возле театра толпу, проехали по улице Карла Маркса до Манежной площади, повернули налево и въехали на Красную площадь.
Черное мартовское небо с едва различимой россыпью звезд тяжело нависало над подсвеченным прожекторами Кремлем. Красный флаг трепетал над зданием правительства, рубиновые пентакли грозно светились на башнях. Громадный портрет Сталина висел на музее Истории СССР, а фронтон ГУМа украшала огромная красно-белая надпись: ПАРТИЯ – БЕССМЕРТИЕ НАШЕГО ДЕЛА.