Здесь следует несколько отвлечься, чтобы коснуться вопроса об управлении и контроле со стороны Эйхмана за деятельностью эйнзатцгрупп, как это виделось на примере группы Наумана. На процессе над Эйхманом я упоминал о том, что начальник VI группы РСХА Шелленберг привлекался к работам в рамках операции «Цеппелин». (Массовая подготовка и заброска в советский тыл диверсантов и шпионов из бывших советских военнослужащих, попавших в немецкий плен. Осуществлялась с начала 1942 г. — Ред.) Некоторых из этих шпионов позже казнили сами немцы силами, в частности, солдат эйнзатцгруппы В под руководством генерала Наумана. Я указал, что Шелленберг работал во взаимодействии с AMT IV (гестапо), и отчасти из чувства долга, отчасти из корпоративной солидарности двух коллег из одного ведомства Шелленберг установил контакт с руководителем подгруппы IV В4 гестапо Эйхманом.
По этой причине, а также в связи с тем, что во время отсутствия Мюллера он выполнял обязанности последнего, Шелленберг знал все подробности деятельности Эйхмана. На Нюрнбергском процессе Шелленберг рассказал мне, а я засвидетельствовал этот рассказ на судебном процессе в Иерусалиме, что «Эйхман как шеф той части структуры РСХА, что занималась еврейским вопросом, направлял и контролировал операции эйнзатцгрупп по истреблению евреев».
Наумана, как и Брауне или Отта, можно было отнести к той части группы обвиняемых, которая избрала принцип защиты «я ничем не выделялся среди остальных, выполняя приказы сверху». Когда Науман занял отведенное ему место, чтобы дать показания в свою защиту, я спросил его, действительно ли он полагает, что для того, чтобы выиграть войну, было необходимо убить сотни тысяч беззащитных людей, в том числе женщин и детей, он, не задумываясь, ответил утвердительно.
Однако позже он, вероятно, все же почувствовал, что допустил промах, и тоже попытался укрыться за спасительной фразой, что приказ Гитлера вызывал у него неприятный осадок. Тогда я предположил, что, наверное, он допускал, что было неправильно убивать невиновных представителей мирного населения, в особенности женщин и детей, и спросил об этом обвиняемого. Но он ответил под рокот удивления, прокатившийся в зале суда в Нюрнберге, заполненном зрителями и представителями прессы из разных уголков мира: «Нет, ваша честь, это не было неправильно. Ведь я был обязан делать это, поскольку существовал приказ фюрера».
Однако позднее смысл его ответов вновь стал склоняться к прямому признанию того зла, которое нес этот приказ. Я задал естественный вопрос: «То есть вы сознавали, что в приказе было нечто неправильное с точки зрения морали?» И снова получил неожиданный ответ: «Нет».
«Вы не видели ничего предосудительного в том, чтобы, как косой, опустошать ряды тех беззащитных мужчин и беспомощных женщин и детей? Вам не казалось это неправильным с точки зрения морали?»
«Это не было несправедливостью, ваша честь».
Поскольку не было никаких сомнений в том, что Науман участвовал в убийствах, в которых обвиняли его самого и его подчиненных, единственным, что нам оставалось, было установить, истреблял ли он тысячи людей, перечисленных в своих рапортах, поскольку полностью и искренне одобрял приказ фюрера, из чего следовало бы, что его вина установлена окончательно. Или же он был вынужден делать это против своей воли, что привело бы к тому, что вердикт суда был бы более мягким. Таким образом, для того чтобы трибунал мог принять решение, жизненно важным было установить, допускал ли когда-либо Науман, что директива его фюрера могла быть незаконной. На прямой вопрос об этом он ответил: «Ваша честь, я знаю, что мое «да» или «нет» является очень важным для вашего решения, и я готов сразу ответить на этот вопрос».
Но было видно, что на самом деле он испытывает тяжелые сомнения, и о том же говорило повисшее тяжелое молчание. Желая несколько разрядить обстановку, я отметил, что все, чего мы ждем, — это правды.
«Как вы думаете, был ли приказ справедливым или нет? Каким он был? Суд никоим образом не намерен оказывать на вас давление с целью получить окончательный ответ».
Я обратил внимание обвиняемого на необычность того факта, что по приказу фюрера людей убивали, не давая им возможности защитить себя или даже выразить свой протест.
«Были ли вы согласны с приказом или вы не соглашались с ним?»
Его голос дрогнул, когда он ответил: «Да, ваша честь, я был согласен с тем приказом».
Но как только он произнес эти слова, похоже, сразу же пожалел об этом. Он смотрел застывшим взглядом вперед, как бы сознавая, что здесь, в Нюрнберге, он стоял на перекрестке, там, где народы всего мира подводили итог его деяниям. Мышцы его горла явственно напряглись, и я предположил, что он готовится заявить, что его мучает совесть, что он не может выдержать ее постоянных приступов в связи с убийствами такого количества людей, перед которым содрогнулся бы даже вождь дикарей-каннибалов. Но Науман продолжал колебаться. Было видно, что он не может отречься от человека, который сделал его генералом и наделил той высшей властью, которой может только пожелать смертный, властью единолично выносить смертные приговоры. И он решил остановиться на прежнем решении и настаивать на том, что одобрял приказ Гитлера.
Желая убедиться, что это было хорошо обдуманное решение, я спросил: «И поскольку вы были согласны с приказом, вы всегда охотно выполняли его, не испытывая потребности попытаться отказаться от его выполнения?»
Его пальцы выбивали дробь на бортике ограждения свидетельского места; он несколько раз закрыл и снова открыл глаза. Теперь чувство моральной вины, возможно, нашептывало ему ответ, который должен был показать миру, что у этого человека есть совесть.
«Я уже сказал, ваша честь, что у меня были сомнения. Да, я испытывал и нежелание выполнять приказ, и борьбу между долгом и совестью и одновременно сознавал, что эта мера была необходимой для борьбы с большевизмом».
Как уже было сказано, ему, конечно, было понятно, что его ответы будут иметь решающее значение. Поэтому я хотел дать ему столько времени, сколько было нужно, чтобы осознать, что он совершил и как он будет за это нести ответственность.
«То есть вы все-таки не вполне были согласны с приказом фюрера? Позвольте мне напомнить вам, подсудимый, что, когда солдат идет в бой, он не испытывает сомнений. Он идет сражаться. Он знает, что его противник вооружен. Он знает, что воюет за свою страну и поэтому может убивать. А потом, когда он возвращается домой, по ночам он спит спокойно, не испытывая ни сомнений, не раскаяния. Наоборот, он может с удовольствием вспоминать битвы, в которых участвовал. А вы говорите, что испытывали чувство сомнения. Иногда вам не хотелось выполнять приказ, то есть…»
Здесь я сделал паузу, и, казалось, весь мир замер вместе со мной. Обвиняемый сидел так же неподвижно и спокойно, как песочные часы на стене. И весь зал замер, подобно статуям. Проникающий в зал заседаний солнечный свет отражался от пола и бросал причудливые тени на многочисленных посетителей. Он падал на свидетельское кресло, играя на мундире Наумана так, что форма стала похожа на ослепительно сверкающие доспехи. Казалось, время остановилось.
Прочистив горло, чтобы завершить свое заявление, я снова заговорил: «Итак, я спрашиваю вас, бывало ли такое, когда вам не нравился этот приказ?»
И снова молчание. Внешне Науман выглядел так же, как бронзовые песочные часы, но было видно, что внутри его гложет сомнение и хочется переменить свое решение. Что же он предпочел: остаться честным в глазах фюрера, даже мертвого? Или заслужить уважение мира, тысячи ни в чем не повинных обитателей которого он обрек на смерть? Науман слегка развернулся в кресле, чтобы иметь возможность смотреть мне в лицо. Он одернул лацканы мундира и мягким уважительным голосом ответил: «Ваша честь, я считал приказ правильным, потому что в нем содержалась одна из наших целей в войне. А это значит, что он был необходим».
Для того чтобы не было никаких сомнений в его решении, я отметил, какие выводы мы сделаем из его слов.
«Значит, из вашего ответа трибунал может заключить, что вы не видели в приказе ничего плохого, несмотря даже на то, что он обрекал на смерть беззащитных людей. Именно такой вывод мы делаем из вашего ответа».
Он кивнул: «Да, ваша честь». И когда он шествовал обратно на место обвиняемых, можно было вообразить, что он делает это под аккомпанемент музыки из оперы «Гибель богов» (Götterdämmerung) Вагнера.
Поведение штандартенфюрера СС Вальтера Блюме несколько отличалось от поведения генерала Наумана. Он заявил, что повиновался приказу фюрера, так как был вынужден выполнять его. Но в душе эта директива наполняла его отвращением. Однако, несмотря на это, он требовал от своих людей четкого выполнения приказа. Со шрамом, от левого угла его рта до половины его щеки, когда этот человек давал свидетельские показания, казалось, что с помощью скальпеля хирург еще слегка расширил отверстие его рта, чтобы ему было легче разговаривать со своими подчиненными из зондеркоманды 7а, которая, судя по его рапортам, внесла свой вклад в дело очищения оккупированных территорий от «абсолютно неполноценных в расовом отношении элементов».