намеренно?!
Царь посмотрел на большие желтые пятна под глазами, уже сошедшие за десять дней синяки, на чуть свернутый в сторону нос — монарх обладал недюжинной силой, и знал, что такие удары может нанести только сильный человек. Но его бежавший первенец не имел в руках такой крепости мышц, но ведь как-то смог избить Толстого, тому есть свидетели. Гвардеец утверждал, что такой ярости, даже свирепости, словно раненного хищного зверя, никто не ожидал от царевича!
— Давай все по порядку — с того момента как царевич впал в беспамятство! Что случилось за эти проклятые пять дней?! Припоминай все, любую мелочь, чую, тут все важно знать!
Царь отошел от токарного станка — он всегда принимал по важным докладам в мастерской. Мастер Нартов уже вышел, притворив за собой дверь — на карауле стояли доверенные монарху преображенцы и можно не опасаться, что кто-то сможет подслушать их разговор.
— Ночевку сделали на постоялом дворе в Режице, где ямская станция. Царевич хмурый был, по своему обыкновению много молился. Не ел, токмо кусочек хлеба и квас. Лег спать, а поутру его добудиться не смогли — метаться стал в постели, кричать жалобно. Лекаря позвали кровь отворить — вроде затих твой сын, государь. Испугались мы все — а ну как не довезем Алексея Петровича до Петербурга?!
Царь тяжелым взглядом посмотрел на Толстого. Как все властные, жестокие правители он чувствовал ложь — его советник говорил правдиво, не врал, но что-то не договаривал.
— Ночью очнулся — посмотрел на своего слугу очумелым взором, совершенно его не узнавая. И меня также не признал, глядел так, будто первый раз увидел. И заговорил странно — не свойственна ему такая речь, будто иноземец, которого языку учили нерадиво. Выпил кваса немного и тут его затошнило, рвало долго, желчью — уже во второй раз. Но лекарь говорил, что яда в животе нет, он и урину пробовал и желчь.
Тогда-то мы с капитаном Румянцевым решили, что на царевича наслали порчу — он в бреду поминал зловредного горбуна Мишку, с родовой отметиной на плешивой голове, что державу нашу развалит в одночасье, христопродавец. Выслали драгун для объезда. А я еще приказал слуге его, коего на службу тебе, великий государь, привлек еще в цезарских землях, записывать все, что царевич в бреду вымолвит. Вот те слова записанные — слуга и мой писарь, меняясь для сна, записывали.
— Хитер ты, Петр Андреевич, — царь взял несколько сложенных листочков, но читать не стал, положил на стол. Кивнул, разрешая говорить дальше, и подошел к подставке с трубками.
— На четвертый день царевич очнулся — зело странен был, говорил косноязычно, глазами на всех смотрел так, будто первый раз людей этих увидел. И слугу своего избил — все тому немало подивились, не ожидали такой злобности от него. Потребовал в баню сводить, ибо пахло от него нехорошо — пот и урина шла из него постоянно, запах в комнате стоял плохой от плоти изможденной. Но так лекарь виноват, что запретил его трогать, а не я.
Толстой явно чего-то недоговаривал — Петр насторожился, вранье он внутренне чувствовал, и на дух не переносил.
— Помыли его в бане, причем он слугу своего и банщика выгнал. Сказал, что не верит им, а преображенцы девку рябую к нему отправили, дочку хозяйскую. Она и сказала, что мыла его лежачего на лавке, встать сил у царевича не осталось. А в комнате его снова затошнило, в бреду метался — колдуна горбатого снова поминал. Утром в окне ворона увидел, закричал, что колдун прилетел по его душу.
— Поймали?!
— Стреляли, перья на крыле выбили пулей. Каркал голосом человеческим. Драгуну к вечеру чухонца поймали, колдуна местного, горбатого. С пятном колдовским на плешивой голове — как царевич и сказывал. Рука у него была поранена, и перья вороньи в хижине нашли. В кандалы заковали, и в Петербург отправили, для следствия.
— Второй день пытаем, речи только странные лопочет. Толмача из чухонцев нашли — и тот слова многие не понимает. Ничего — допытаемся до правды, узнаем, как и на кого колдовал!
В голосе Петра Алексеевича дыхнуло смертью, да так тяжело, что Толстой поежился, что не осталось без внимания. Но царь промолчал — ему стало интересно послушать дальше рассказ, в котором Толстой, наконец, прибегнет к откровенному обману.
— Вот с утра царевич и взбесился, набросился на меня, слугу верного, и начал избивать. И силища в него вселилась невероятная — у меня все в голове поплыло от ударов страшных…
— И ничего ты не услышал, конечно…
Петр хмыкнул — в доносе Румянцева совсем иное говорилось. Царю стало интересно, как дальше старик «кружева плести» станет. Хитер и изворотлив бывший стольник, что царевне Софьи верно служил.
— Все слышал и помню, государь. Обвинил меня в нерадении, что хотел я смерти больного, а потому приказал не обмывать его члены, не перестилать кровать. А еще что я его отравил…
— Было такое, — кивнул Петр, — недаром Румянцев приказал еду и питье пробовать. Нет, не ты этого хотел, но тогда кто все же сумел зелья колдовского подсыпать моему сыну?! Ладно, разберемся — ты дальше продолжай, Андреич, а я послушаю.
И хмыкнул, глядя как по лбу Толстого катятся прямо из-под парика уже не капли, струйки пота. Закурил трубку от свечи, пыхнул дымком, и чуть кивнул — «говори дальше».
— В буйство впал царевич. Кричал слова лживые и поносные, будто слуги твои тебя в неведении о многих делах держат. Что крещеный жид Шафиров, вице-канцлер, на руку державам иноземным интерес держит. А светлейший князь Меншиков якобы полтора миллиона в амстердамский банк перевел. И будто бы твоя супруга Екатерина Алексеевна с камер-лакеем Виллимом Монсом спуталась, честь государеву запятнав. Как есть — помутнение рассудка началось у Алексея Петровича от порчи зловредной!
— Побольше бы таких помутнений, — Петр ожесточился лицом, отбросил дымящуюся трубку. — «Светлейшим» сам мне второго дня признался в том, что деньги спрятал на бирже, доходы хотел получить! А ты его предупредить решил о словах царевича! Али не ты с тремя драгунами решил письмецо ему в Петербург отправить?! Не ты, червь?!
Царь ухватил Толстого за отвороты мундира и так тряхнул, что у того зубы лязгнули, а лицо покрылось смертной бледностью. Петр Алексеевич отбросил его от себя и хрипло произнес:
— Трех драгун с письмецом отправил, считая, что в том лейб-регименте только верные люди Меншикова служат. Ан нет — двое царевича руку держали, и третьего убили, письмо забрали, и в столицу не поскакали. Что