Читать интересную книгу Подготовка к современной войне - Сергей Анчуков

Единственной возможностью объяснить левый радикализм является его понимание как неортодоксального и спонтанного обращения к Традиции в ее телеологическом, эсхатологическом аспекте. Дело в том, что Традиция рассматривает не только прошлое и настоящее как нечто строго определенное и неизменное, но относится точно так же и к будущему. На этом основаны все учения о Конце Света, которые наличествуют во всех религиях без исключения.

Таким образом, традиционализм помимо консерватизма может выражаться и в эсхатологизме, т.е. в отношении к будущему как к необходимой и предустановленной, уже существующей в духовном мире реальности. И эта эсхатологическая реальность, рассматриваемая чаще всего как восстановление Золотого Века, которое последует за чередой апокалиптических катастроф, настолько же реальна и очевидна для человека Традиции, как и повествование о событиях прошлого или информация о том, что происходит в настоящий момент.

Иными словами, объяснить феномен левого экстремизма можно только разоблачив его эсхатологическую, а следовательно, почти традиционную природу. Хотя при этом, эсхатологический детерминизм левых радикалов и выражается почти всегда на шифрованном, марксистском, внешне «современном» материалистически–экономическом языке.

В конечном счете, левые террористы под тезисом «классовой борьбы» понимают то же манихейское расистское разделение человечества на два лагеря — на детей света и детей тьмы — как и радикальные консерваторы, рассматривающие борьбу против современного мира как сражение со слугами антихриста, с одержимыми нечистым духом. Левый экстремизм, таким образом, смыкается с правым не в силу сходства методов или даже экзистенциальных типов, но на основании того, что оба эти ветви представляют собой современную внешне, но антисовременную внутренне, линию Традиции, кристаллизовавшуюся в двух полюсах — в правой ностальгии по золотому веку и в левом экстатическом предвосхищении его возвращения. И для тех и для других есть только один враг–настоящее, современный мир, который отождествляется с максимальным сгущением полуночного мрака, когда лучи заката погасли, а рассвет еще не наступил. Но символично, что и вечерняя и утренняя звезда в традиции называлась одним именем — Афродита у греков, Люцифер у римлян.

Саеdo ergo sum.

Что касается чисто криминального террора, то в силу его редкости и, по большей части, инструментальности он выходит за рамки философского осмысления. Его исследование отсылает нас к довольно общей и сложной теме — о смысле преступности и о ее социальном, историческом и экономическом значении. Лишь разобрав категории преступности и структуру криминального мира, можно понять, чем криминальный террор отличается от налетов, бандитизма и т.д. Это отдельная тема. Не исключено, что в ходе такого исследования категория «криминальный террор» — т.е. захват заложников в обмен на требование денег и т.д. — вообще потеряет самостоятельное значение, так как часть случаев надо будет отнести к побочным проявлениям других видов терроризма, а другую часть — включить в разряд конвенциональных преступлений, типа рэкета.

Остается лишь разобрать истоки индивидуального террора. Здесь заведомо исключена доктринальная идентификация альтернативной системы ценностей, толкающей человека к радикальному восстанию против базовых социальных норм. Человек, залезающий на башню и начинающий стрельбу по прохожим, чаще всего мотивируется неким глубинным импульсом, не имеющим никакого рационального объяснения. Это — срыв, спонтанная вспышка агрессии, мгновенный головокружительный выход за пределы конвенционального существования с его довольно строгой структурой допустимого и недопустимого. Террор являет собой обращение к совершенно недопустимому, совершенно запрещенному, к невозможному. Именно поэтому он периодически привлекает новых и новых индивидуумов, захватываемых спонтанной и неудержимой волей.

На первый взгляд кажется, что в этом суперанархическом действии точно нет никаких консервативных элементов, поскольку индивидуальный и чисто экзистенциальный теракт вообще не апеллирует ни к прошлому, ни к будущему, а только и исключительно к настоящему. Это, действительно, так и есть. Но стоит присмотреться внимательней к тому, каким именно образом переживает террорист настоящее в ходе самого теракта.

Общая схема мотивации индивидуального террора такова: человек постепенно или внезапно приходит к выводу, что внешний мир, в котором он живет, особенно общество, окружающие люди, сам бытийный вкус его существования представляют собой адскую удушающую массу, подавляющую и фактически отрицающую его внутреннее бытие, его «я». Возникает ощущение, что это «я» находится под пристальным надзором и предназначено к мучительному и страшному умерщвлению. Иными словами, человек начинает осознавать, что внешний мир и общество рассматривают его самого как объект, отказывая его субъективному переживанию в реальности, в субстанциональности, в бытийной серьезности. Таким образом, человек схватывает внешний мир как абсолютное зло. И это зло в данном случае рассматривается именно как нечто абсолютное, хотя и пребывающее в настоящем. О прошлом и о будущем никакого представления индивидуум, стоящий перед вспышкой немотивированного гомицида, не имеет.

Далее возникает страшная грань между суицидом и гомицидом, между убийством себя самого и других людей. Совершенно очевидно, что гомицид здесь не исключает суицид, но сопрягается с ним. Человек колеблется между стремлением только «бежать из ада»(суицид) и «напасть на ад» («чтобы потом его оттуда все же вынесло»), «спровоцировать ад на агрессию» (гомицид как форма суицида). Индивидуальный террор почти всегда сопряжен с осознанной решимостью умереть. Тот, кто становится на этот путь, выбирает самоубийство в его максимальном психологическом и метафизическом объеме, где активное и пассивное отношение ко внешнему миру одинаково проявлены и воплощены.

Индивидуальный террор, поверхностно объясняемый обычно душевным расстройством или маниакальной дисфункцией, основывается, на самом деле, на довольно разумной и обоснованной онтологической реакции. Причем эта реакция также имеет строго консервативное, традиционалистское измерение. Дело в том, что традиционная цивилизация ставит во главу угла Абсолютный Субъект, воплощающийся в социальный реальности двояко — через фигуру Царя, как внешний полюс и через религиозный принцип, через Бога, как внутренний полюс.

Таким образом, индивидуум традиционного общества повсюду сталкивается со следами субъектности, с отпечатками эффективной победы внутреннего над внешним. Он ритуально отождествляет самого себя с царем (что проявляется в обычаях, обрядах, семейном укладе и т.д.), а в религиозном аспекте он через мистерии соприкасается с самим Божеством. Во всех случаях его «я» социально поддерживается во всех измерениях, даже в том случае, если оно ничем не выделяется среди всех остальных.

Конечно, большинство людей по мере перехода к современному миру, основанному на отрицании Традиции, утрачивает субъектность, свойственную человеку Традиции, привыкая к механическому, десубъективизированному обществу, где внутренний мир подменяется индивидуальными фантазмами и фиктивной свободой «потребления». Но подчас, у отдельного человека, так же, как у традиционалистов или религиозных террористов, может спонтанно актуализироваться та личностная структура, которая более свойственна сакральному обществу.

И тогда живая вибрация субъекта приходит к шоковому столкновению с внешним миром, основанным на совсем иных принципах. В большинстве случаев все кончается клиническими казусами «мании величия» или «мании преследования», но иногда иррациональный прорыв не приводит к безвозвратному выходу из строя ментальных механизмов, и человек способен тогда выразить метафизический гнет невыносимой проблематики отчаянным драматическим ритуалом террора.

Значит и в этом случае мы имеем дело с некоторым глубинным консервативным импульсом, представляющим собой след прошлого, глубоко запечатлившегося в самой структуре человеческой психики. В этом смысле можно упомянуть исследования Карла Юнга, доказавшего, что структура бреда, сновидений и шизофренических расстройств полностью воспроизводит древнейшие архаические мифы, лежавшие в основе древних сакральных обществ. В нашем случае мы имеем дело с аналогичной ситуацией, хотя в теракте речь идет о более метафизически чистом явлении, где проблематика ставится в радикальных и онтологических терминах по ту сторону смутных атавистических образов, видений и комплексов, изучаемых «психологией глубин».

Индивидуальный террор выходит за грани психологии. Адекватно исследовать его можно только в полноценной онтологической перспективе, всерьез разбирающей такие понятия как жизнь, смерть, убийство, самоубийство, «я», «не–я», субъект, объект и т.д. Как бы то ни было, индивидуальный террор есть взрыв спонтанного протеста субъектного начала в человеке против социальной реальности, основанной на отказе в легитимном признании этой субъектности.