в ее жизни. Я начал эти завалы разгребать. Постепенно, исподволь, чтобы дополнительно не искалечить…
У нее были дикие проблемы со сном. Девчонка могла не спать по несколько суток и вырубалась только после мышечных релаксантов. Эту проблему я тоже по мере сил старался решить: ласка и любовь. Любовь и ласка…
Ела она очень мало. Ей казалось, что она толстая, и не могла себя такую принять. Короче, много с чем пришлось бодаться – с психикой была явная беда… В двадцатых числах декабря с ней случился приступ. Это был город Хантсвилл в Алабаме. На фоне дикой физической усталости от тура, недосыпа, недоедания и ее психологических проблем тело просто взяло и выключилось. Америкосы сделали очень просто – отправили ее в госпиталь, где обследовали за ее же счет, потому как страховка, оказалось, не покрывала практически ничего, кроме смерти. Там ее продержали несколько часов, причем в комнате для душевнобольных, задавая вопросы «не хочет ли она себе нанести вред?..»
Руководство в тот же день, до начала очередного спектакля, приняло решение отправить ее домой. Никакие уговоры не помогли. Все были непреклонны, конкретно намекая: «если что», кто будет отвечать?.. Помню, как я бежал на автовокзал после выступления, чтобы успеть увидеть ее, проводить. Потом долго бежал за автобусом, пока чуть не сдох от боли в боку. Стоял, согнувшись, провожая глазами, пытаясь восстановить дыхание. А она удалялась, прижавшись лбом в автобусное заднее стекло, с распахнутыми ладонями, которые словно к нему прилипли. И плакала, плакала…
То, что произошло, было потрясением. Обоюдным. У нас все было хорошо. У нее все начинало быть лучше. Иногда ей даже удавалось засыпать без таблеток. Мы наслаждались этим временем. И тут все рухнуло…
Спустя четыре дня мы прибыли в Мемфис, наш финальный город. Она туда сама приехала на машине. Побыть с нами. Со мной. Всего четыре дня!..
Это были прекрасные дни. До этого я не находил себе места. Какая тут работа! Все мысли о ней. О ней!..
В день окончания контракта я принял решение сдать авиабилеты на Москву. Потратил кучу денег. Вместо Москвы полетел к ней в Индианаполис. Помню ее лицо, когда она меня встретила в своем аэропорту. Джесс стояла, молча разводила руками и в очередной раз тихо плакала. Она не одна в этом мире! Не одна!.. Из сумочки выглядывал знакомый ярко-алый шнур и словно мне улыбался…
С ней я пробыл еще неделю. Чудесных семь дней. Удивил ее семью тем, что однажды приготовил ужин. Сабрина, ее младшая сестра, не сводила с меня глаз. Сука! Мерзкая тварь!..
Тут Пашку прорвало. Таким Витька его никогда не видел. Он с удивлением поглядывал то на друга, то на дорогу, где автомобили шли плотными рядами на одинаковой максимально разрешенной скорости. Видимо, эти нелегкие для Пашки четыре года были веригами, которые он тягал все это время. Он, захлебываясь словами, рассказывал. Перебивал сам себя, перескакивал с одного на другое, размахивал руками, словно обращался к кому-то. Спорил, оправдывался, обличал и снова спорил. Временами появлялись слезы. Он постанывал и рассказывал, рассказывал…
– Сабрина была еще той штучкой! Она с детства подставляла старшую сестру. Где-то что-то натворит, сваливает на Джессику. Мать, не разбираясь, наказывала невиновную. Отец на защиту, скандал и ему. Дальше больше – склоки, наветы…
В ночь перед моим отлетом из Америки Джесс приняла снотворное, ей в очередной раз не спалось – мой отъезд для нее был новым испытанием. Она крепко уснула. Что-то часа в два ночи стук в дверь. На пороге стоит Сабрина в легком халатике – спустилась со второго этажа, где были их спальни с матерью. «Надо серьезно поговорить…» Чтобы никого не потревожить, пошли в цокольный этаж. Там у них бойлерная, душевая, стиралка, хороший тренажерный зал. Она ко мне на шею и в штаны… Я ей в двух словах, кто она, и наверх к Джессике. Вдогонку злое, словно змея прошипела: «Ты еще пожалеешь!..» Короче, поговорили. С этим и улетел.
Мы с Джессикой перезванивались, говорили по несколько часов без умолку, строили планы. Она собиралась прилететь ко мне в Москву. Однажды позвонила. Я не сразу понял, что происходит. У нее была истерика. Она кричала в трубку, что я ее предал. «Она впервые поверила, полюбила, открылась. Я ее растоптал!..»
Попытался выяснить, что произошло? «Ты спал с моей сестрой! С Сабриной!..» Я ей, мол, так и так, когда я мог это сделать, если мы не разлучались ни на минуту? «В ночь перед отлетом, внизу, в душевой, когда я спала!.. Мама видела, как вы туда спускались. Ты меня предал! Унизил! Будь проклят!..» и бросила трубку. Далее все дни: «абонент не отвечает…» Через неделю дозвонился до матери.
«…Джессики больше нет. Не звони сюда больше. Будь ты проклят…»
Джесс, моя хрупкая, сильная Джесс сломалась. Сгорела из-за чужого вранья. Сначала она напилась снотворного. Откачали. Через пару дней выписали. Взяли на учет.
…Нашли ее в душевой. Ее шею обвивали любимые ярко-красные скакалки. Они единственные остались с ней до конца…
Я позвонил Сабрине. Разговор помню до мельчайших подробностей. В ее голосе не было ни угрызения совести, ни сострадания. Скорее наоборот.
– Ты понимаешь, что ты натворила? Ты сломала нам жизнь! Ты убила свою сестру!
– Плевать! Почему всё ей? С детства всё ей! Лучшие шмотки ей! Отличные оценки в колледже – ей! Самые красивые парни – ей! Чемпионство – ей! На телевидении – она! А где я? Меня достало быть второй!..
– Ты понимаешь, что все эти годы она жила без любви? Она жила в ожидании любви! Она впервые поверила, что жизнь может быть другой. Мне поверила! Я был ее последней точкой опоры. А ты эту опору из-под нее выбила!
– Плевать! Она просто – дура!.. А с тобой мне всего лишь хотелось узнать: как там все устроено у русских? Может, как-то иначе…
– Знаешь, тебя даже Ной не взял бы в свой ковчег.
– Есть проблема?
– Есть. Тебе не нашлось бы пары.
– Это почему же?
– Да потому, что ты тварь – редкостная!..
…Пашка резко замолчал. Откинулся на подголовник, закрыл глаза. Он выдохся. Был пуст. Снова чист. И честен. Перед собой. Небом. Он, наконец, избавился от спудом висевших над ним проклятий. Но легко не дышалось. Просто дышалось. По привычке…
Витька еще долго молчал, смотрел на дорогу, на мелькающие отбойники, как на кадры кинохроники. Кадры их мелькающей жизни…
– Да-а… Ничего не скажешь – душевная история…
Пашка летел, прислонившись лбом к холодному стеклу иллюминатора