Читать интересную книгу Точка Омега - Евгений Шкловский

– По-моему, он расстроился, – сказала жена мужу, когда все уже разошлись. – Я к нему заглянула пожелать спокойной ночи, так он что-то пробормотал и даже не посмотрел на меня.

– Да ну, смешно!

– Смешно не смешно, а когда тебя вдруг обыгрывает такой карапуз, вряд ли это понравится.

– Какой он карапуз, мальчишка на глазах растет.

– Все равно он еще маленький.

– Маленький, – согласился отец. И добавил: – Да удаленький…

– Это все благодаря деду.

– Разумеется. Никто и не спорит.

– Все равно мне кажется, он расстроился.

– Ну и глупо! Он ведь сам хотел научить малыша.

– Глупо не глупо, а понять можно.

– Не знаю, я бы не стал огорчаться.

– Ты… Разве можно сравнивать?

– А почему нет? Я тоже играл.

– И проигрывал.

– Вот-вот. Проигрывал, но не огорчался. И уж тем более не обижался. Думаешь, приятно все время проигрывать?

– Я и говорю, значит, тебе тоже было не очень приятно.

– Я радуюсь за малыша.

– Но не за деда.

– А почему я должен радоваться за него? Тем более что он гораздо более сильный соперник.

Беседа принимала несколько раздраженный характер.

– Ладно, все это пустяки… – примирительно сказал муж. – Перемелется. В следующий раз дед наверняка опять выиграет.

– А если снова малыш?

– Ну, это было бы замечательно!

На следующий день дед неожиданно засобирался к себе, хотя намеревался погостить у них еще несколько дней.

– Пап, чего ты торопишься? Побудь еще, чего тебе дома одному? – спрашивала дочь.

– Правда, оставайтесь! – сказал отец мальчика.

– Дел много накопилось, – отвечал дед сумрачно, – цветы надо полить, в сберкассу сходить, к зубному записаться…

– Да успеешь еще… Малыш скучать будет. Кто с ним еще в шахматы поиграет? У вас обоих так хорошо получается.

– Получается… – буркнул дед.

Втроем они проводили его до остановки автобуса.

– Пока, дед, – сказал малыш. – Приезжай поскорее!

– Не пока, а до свидания, – поправила мать.

– Приеду. – Дед наклонился и чмокнул его в макушку.

– Обещаешь?

За окном автобуса большое, чуть одутловатое лицо деда показалось непривычно бледным, как будто ему нездоровилось. Он махнул рукой и отвернулся.

Автобус тронулся.

Где живет Иисус

Человек должен кого-то любить. Ну хоть кого-то… А ведь далеко не всегда и не каждому это удается. Особенно если это относится к другим людям, а не, положим, к кошечкам или собачкам. М., в то время студент-медик, сам признавался, что не испытывает ни к кому ничего даже похожего. При этом он высоко поднимал густые темные брови, сам как бы удивляясь странному казусу, или иронически кривил губы, демонстрируя тем самым свое недоверие вообще к данному феномену. Впрочем, наверное, и в этом отношении есть одаренные люди, допускал он, особенно женщины (в литературе много примеров), но и здесь человек скорее выдает желаемое за возможное.

Вот и выходило по всему, что едва ли не основная среди человеческих ценностей – не более чем миф, порожденный глубинной потребностью тоскующей души и тем не менее остающийся неким недостижимым идеалом. Если угодно, миражом.

Разговоры на эту тему завязывались у М. в основном с женщинами, которым, вероятно, не хватало в нем чего-то именно такого, романтического. Он, впрочем, и не думал этого скрывать, то есть был по-своему честен. Женщины же подозревали фальшь, лицемерие, иные обижались, иные пытались его разубедить.

Казалось бы, нет и нет, что ж поделать? В конце концов, вовсе и не обязательно именно любить, можно и просто делать людям добро, приносить пользу, без всяких обоснований. М., между прочим, и в медицину подался, чтобы доказать это себе (а может, и не только). Однако хотелось большего. Чтобы непременно и любовь – и в отношениях с женщинами, и к пациентам, и вообще. Так его, во всяком случае, воспитали: непременно должно быть некое идеальное начало, которое, собственно, и делает человека человеком.

Временами потребность в этом настолько обострялась в душе М., что он начинал метаться от женщины к женщине. И все равно не получалось. Увлечение, страсть, жалость, все что угодно, но только не любовь. Было от чего впасть в отчаяние.

М. то впадал, то смирялся. А то с ним случались и совсем иного рода странности.

Как-то зашли с приятельницей, большой любительницей живописи, в Третьяковскую галерею в Лаврушинском, даже не на какую-нибудь модную выставку, а просто так, приобщиться к культуре. Бродили, смотрели на знакомые с детства полотна, и вдруг…

Иисус сидел на камне, сцепив перед собой бледные кисти, длинноволосый, с заостренными чертами худого, обросшего бородой аскетичного лица, в темном рубище, полы которого касались земли, глаза опущены долу. Усталый путник присел отдохнуть, в скорбном лице усталость и печаль…

И так эта сгорбленная фигура, это изможденное лицо тронули М., что он надолго застрял перед картиной, тогда как спутница его давно уже перешла в другие залы.

Он стоял и смотрел. Багровеющее закатное небо на горизонте вселяло в сердце тревогу, однако душа наполнялась совсем иным – каким-то живым горячим чувством. То ли настроение было такое, то ли еще что, но какие-то затаенные струны вдруг в нем зазвенели. Нет, верующим М. не был, хотя Новый Завет читал, история эта была ему известна.

Теперь он видел перед собой того, про кого там было написано. И его тянуло к нему, как если бы то был родной, очень близкий, страдающий человек, хотелось дотронуться, положить руку на плечо…

С тем он и удалился, даже не предупредив спутницу. Прошмыгнул через залы к выходу, стараясь остаться незамеченным, – лишь бы не расплескать, не растерять внезапно запавший в душу образ. Была ли это магическая сила искусства или так называемое откровение – сказать трудно, только душа его трепетала, и были в ней нежность, сострадание и еще много всего, а самое удивительное – какая-то радостная надежда. Надежда на что? Он бы и сам не смог ответить, но так ему было хорошо, так приятно волнительно, что нужно было непременно остаться одному.

Исчезновение его, естественно, незамеченным не осталось. Тем же вечером он говорил по телефону приятельнице, что прихватило живот и он вынужден был уйти. Почему он ссылался на недомогание, а не рассказал все честно – тоже вопрос. Только ведь как об этом рассказывать? Что вот увидел и что-то такое вдруг почувствовал, небывалое (что?). Да и поняли ли бы его, если он сам пока не понимал?

И не то чтобы М. сомневался в своей приятельнице. А может, даже и сомневался, никогда они столь призрачные материи не обсуждали, это ведь не про фильм какой-нибудь и даже не про стихи. Ведь и посмеяться могут.

Впрочем, его это не очень беспокоило. Приятно было, что теперь у него есть нечто свое, заветное. Стоило вспомнить картину, как на душе сразу становилось теплее. Вот ведь. И Христос на картине как бы вовсе не на картине, а в реальности, и скалы вокруг, и закат (или заря?) – все жило в душе М. своей самостоятельной жизнью, и он чувствовал себя так, словно в нем родился совсем другой, новый человек.

Нет, М. не думал ни про Новый Завет, ни про апостолов, ни про Понтия Пилата, ни про Голгофу… Ничего оттуда до него не доносилось, никаких отзвуков, только Иисус, сидящий на камне, крепко сцепленные худые пальцы, спадающие длинные волосы, бледно-смуглое изможденное лицо…

С тех пор как это случилось, воды утекло достаточно. М. работал в клинике и считался хорошим, знающим, внимательным врачом, что, согласимся, большая редкость. Он по-прежнему жил один, поскольку так и не нашел той, которая бы пробудила в нем чувство с большой буквы. Нет, ничто его насчет любви так и не переубедило.

«Ты просто максималист, – пытались с ним спорить. – Ты ждешь пожара, а на самом деле это может быть всего лишь маленький, совсем крошечный огонек, который, однако, все равно согревает и освещает. Между прочим, любовь может быть почти не отличима от обычной привязанности или простой симпатии, но так ведь и это немало».

М. кивал головой, как бы соглашаясь, однако оставался при своем: ему это чувство недоступно. Ну обделила природа, ну инвалид, хотя кто может точно сказать, где здесь норма. Многие только имитируют, выдают желаемое за реальное, а он не хочет себя обманывать. И жить с другим человеком без этого тоже не рискнул бы, потому как ни к чему хорошему такое сожительство не приводит.

Между тем он все больше и больше становился анахоретом. С родственниками почти не встречался, женщины появлялись редко и быстро исчезали, друзья расползлись… Его это, впрочем, нимало не удручало, поскольку хватало коллег и пациентов. Конечно, не дружеское общение, но все равно. Так уж все складывалось по жизни, ну и ладно. А в общем все у него было – работа, музыка, спорт, кино… Не прочь он и выпить был уединенно, причем с нескрываемой самоиронией называл эти одинокие возлияния общением с умным человеком. Да и прогуливаться предпочитал в одиночестве.