Читать интересную книгу Казароза - Юзефович Леонид Абрамович

— Ты что? Не знаешь, где Летний театр?

— Там не написано.

— Не написано, потому что все и так знают.

— Лично я не знаю.

— Не знаешь Летний театр в Загородном саду?

— Она там выступала? — изумился Вагин.

— Пять лет назад. Успех был колоссальный. Она мне говорила, что даже в Петербурге не знала ничего подобного.

— Тогда вы и познакомились? Осипов покачал головой.

— Раньше… Поэта Василия Каменского знаешь?

— Естественно. Известный футурист.

— И авиатор, между прочим. В тринадцатом году он у нас гастролировал. Днем садился в гидроплане на Каму, а вечером читал стихи в Летнем театре.

Осипов сладко зажмурился и, распространяя вокруг тяжкий дух еще не перегоревшей в нем кумышки, продекламировал:

Тегеран и Бомбей, Москва и Венеция —

Крыловые пути людей-лебедей…

В тот вечер и открылось ему, что иная жизнь счастьем быть не может.

К осени его собственный крыловой путь пролег через мастерские Гатчинской авиашколы, о чем Вагин до этой минуты понятия не имел. Осипов поступил туда учеником механика, пилоты изредка брали его в гондолу вместо балласта. Ночевал он прямо в ангаре, питался колбасой, хлебом и квасом. Все жалованье забирал писарь, обещавший со временем сам принять экзамен и выправить свидетельство, человек земной и могущественный, а летать учил, никаких денег не требуя, поручик Баринов, земляк. Он говорил, что главное при взлете — помнить древнее правило, придуманное наездниками для скачек с препятствиями: «Брось через барьер свое сердце и последуй за ним!» То же правило годилось и при посадке. Остальную науку Баринов презирал. Он был щеголь, носил длинные яркие шарфы, забрасывая их через плечо. В полете один такой шарф сорвало ветром и захлестнуло на пропеллер позади гондолы. Первый и последний раз в жизни Баринов приземлился раньше собственного сердца. Он упал в гатчинском парке, неподалеку от дворца, сумев перетянуть над его серой двухбашенной громадой, а наутро после похорон писарь выдал Осипову обещанное свидетельство.

Вагин слушал терпеливо, надеясь, что вот сейчас начнется история его знакомства с Казарозой, но она все не начиналась.

— Тут же, — сказал Осипов, — я телеграфировал сестре.

Ей предложено было за полцены выкупить его долю доставшейся им в наследство москательной лавки, и она быстро собрала нужную сумму. Деньги пришли по почте, на них Осипов приобрел у казны бариновский «Фарман-30», превратившийся в груду искореженных трубок, стоек и расчалок, и еще одну машину, тоже разбитую, с похожим на разворошенный муравейник мотором. Наняты были опытные механики, и скоро из этого праха восстал красавец самолет, взявший лучшее от обоих своих родителей — «Фармана» и «Испано-Суизы». Заводился он ручкой из гондолы, без помощи моториста, что необходимо в одиноких странствиях. Толкающий винт, погубивший Баринова, был заменен тянущим. В апреле 1914 года Осипов погрузил своего кентавра на железнодорожную платформу и отбыл с ним на юг, в Воронеж, чтобы там, на степных просторах, начать жизнь человека-лебедя.

Еще в Гатчине к нему прибился какой-то жулик, ставший его импресарио. Он сулил Осипову золотые горы, а для начала взял у него оставшиеся от продажи москательной лавки сто с чем-то рублей. На них напечатали афиши, запаслись бензиновой смесью и открыли гастроль.

В Воронежской губернии ровное место повсюду. Два месяца Осипов перелетал из одного уездного города в другой, стартовал с городских выгонов, среди сохлых коровьих лепешек и мучнисто-белых бесформенных грибов, к середине лета обильно прорастающих из навоза. Эти бледные нездоровые вздутия в каждом городе назывались по-своему. Они носили бесчисленное множество имен и, значит, по сути своей были безымянны. А все, что нельзя назвать, нельзя и забыть. С налипшей на колеса ноздреватой грибной плотью Осипов парил над фруктовыми садами, над колокольнями, покачивал крыльями, приветствуя собравшуюся внизу публику, а потом обходил ее с фуражкой в руке, как дрессированная обезьяна. Если он сопровождал это чтением стихов, подавали меньше. Выручки едва хватало на еду и ночлег в очередном клоповнике с названием какой-нибудь из европейских столиц.

Наконец судьба привела его в Борисоглебск.

Поначалу здесь все было как всегда, но перед самым полетом, когда зрители уже собрались, к Осипову подошел хорошо одетый господин лет тридцати. Он предложил сбросить с высоты пачку рекламных афишек, за что обещал десять рублей. Осипов согласился, получил деньги, взял эти афишки и, не читая, пустил их по воздуху с высоты двухсот саженей. Приземлился удачно, даже не скапотировав, но только выбрался из гондолы, как набежали двое полицейских, взяли его под белы руки и поволокли в участок. Оказалось, он разбросал над городом листовки партии анархистов.

Господин, подложивший ему эту свинью, бесследно исчез, факт его существования остался недоказанным.

Импресарио на всякий случай тоже дал деру, прихватив бумажник, перед полетом отданный ему на хранение. На следующий день приехали воронежские жандармы, в итоге самолет конфисковали, а самого Осипова выслали на родину под надзор полиции.

Последнюю неделю перед отъездом из Борисоглебска ему позволили провести не в участке, а в гостинице. Вечером он валялся с книжкой у себя в номере, вдруг в дверь постучали, вошла изящная смуглая женщина, сложенная с такой дивной пропорциональностью, что если не встать с ней рядом, невозможно было понять, насколько она крошечная. На ней был матросский костюм с галстучком, соломенная шляпка, на ногах какие-то театральные башмачки. Она вошла в номер и тотчас опустилась на колени, сказав: «Простите нас! Мы бесконечно виноваты перед вами!» Осипов бросился поднимать ее с колен, в результате выяснилось, что его гостья не кто иная, как жена того анархиста.

Чтобы искупить вину мужа, она отдалась ему, Осипову, эта маленькая пери. Они провели волшебную ночь, а затем еще несколько ночей. Наслаждениям не было конца, к утру простыни делались мокрыми от любовного пота. В перерывах между ласками он читал ей свои стихи. Стояла жара, на рассвете мухи с тяжелым звоном начинали биться в стекла. Она вылезала из постели и, голая, шлепала их газетой. На завтрак пили кофе и ели яйца всмятку. Как только вскипала на керосинке вода, следовало дважды прочесть «Отче наш» от начала до конца, за это время белок и желток достигали той степени густоты, которая ее устраивала. Глядя, как она, с алхимической точностью соблюдая ей одной известные пропорции серебра и золота, подносит к губам ложечку, Осипов млел от счастья. В ней восхищало все, даже то, что срок варки яиц каким-то образом соотнесен с протяженностью молитвы. Тут была гармония, небесный порядок, явленный ему не под облаками, а на земле, в этой женщине. Конфискованный самолет был не столь уж дорогой платой за блаженство обладать ею в течение целой недели.

Когда настал час разлуки, Вагин давно понимал, что ничего этого никогда не было — ни поручика Баринова, ни чудесного самолета с тянущим винтом, ни анархиста с листовками, ни тем более Казарозы, шлепавшей мух и варившей на керосинке яйца в номере уездной гостинице. Он, однако, помалкивал, ожидая продолжения.

— Через год, — сказал Осипов, — мы встретились вновь.

Как догадался Вагин, эта вторая встреча на самом деле была единственной, поскольку на этот раз все обстояло вполне правдоподобно, если не считать некоторых деталей, просочившихся сюда из первой половины истории. Ее муж, к тому времени уже почему-то не анархист, а эсер, причем видный, полномочный представитель Центра, совершал нелегальный вояж по Уралу, инспектируя имеющиеся в наличии партийные кадры. Когда он прибыл на берега Камы, Осипов познакомился с ним в числе других членов местной организации. Гость представился им как Токмаков, хотя все они знали его настоящую фамилию — Алферьев. Пожимая руку Осипову, он сказал: «По-моему, мы с вами где-то встречались». Осипов постарался его в этом разубедить, потому что при разговоре присутствовала Казароза. Все счета были ею оплачены с лихвой. Естественно, оба ни словом, ни жестом не выдали своего знакомства, хотя им обоим стоило колоссального труда не броситься друг другу в объятья. Она сопровождала мужа в поездке и даже по мере сил участвовала в его делах, но от Осипова не ускользнуло, что ей это не по душе. Она была случайная жрица на на кровавом чужом алтаре будущей революции.