В новой трагедии персидская царица Атосса ждет вестей от Ксеркса. Прибывает вестник и рассказывает о трагической гибели флота при Саламине и позорном бегстве царя царей. Я играю царицу. На этот раз играю уже не так вдохновенно, как раньше.
Теперь под руководством Эсхила и старого актера Полидора я рассчитываю каждый шаг, десятикратно повторяю каждое движение. Царица должна быть красива? Я вспоминаю Мику и стараюсь подражать ее гордой походке. Царица страдает? Я стараюсь вспомнить, что пережил я, когда увидел, как из-под повязки на спине Мики сочится кровь.
Вот и день Великих Панафиней. Толпы праздничных граждан и гостей идут по улицам, несут пальмовые и миртовые ветви.
Я готовлюсь: надеваю парчовое платье, обуваю котурны на острых каблуках. С улыбкой вспоминаю нашу старую тесную каморку в сгоревшем театре.
- Алкамен, как - это ты?
Чей же это такой мучительно знакомый, скрипучий голос? Это старый жрец Килик, еще более косопузый и еще более оплывший, смотрит на меня глазами зачарованной жабы.
- Да, это я! - отвечаю я дерзко. Килик кашлянул и удалился, потому что в театре теперь распоряжаются другие, и хореги уже кличут актеров на сцену.
Представление началось. Хор, одетый в пеструю, раззолоченную и расшитую одежду персидских вельмож, возбуждает целый шквал свиста, крика, яблочных огрызков. Так зрители - виноградари, корабельщики, торговцы выказывают свою ненависть к захватчикам. Зато, когда вестник рассказывает о гибели царского флота, в театре бушует восторг.
Царица плачет; рыдают, заламывают руки и все персиянки.
Я пою в полную силу, чувствую, что мой голос заставляет театр сидеть не шелохнувшись, а сам трепещу от безысходного горя.
Мы живы, мы дышим, над нами горячее солнце, а сколько убито, сколько утонуло, сколько погибло! Мика, которой хотелось заснуть навек, чтобы не мучиться; перс, который перед казнью целовал погремушку; даже тот неразумный варвар, которого я убил кинжалом Фемистокла, - были бы они живы, смеялись бы и пели, как мы!
Трагедия окончена. Я удаляюсь под оглушительный вопль толпы. Срываю маску, стягиваю громоздкие одежды - сегодня мне больше не играть. Теперь в театре много актеров. Они поочередно сменяют друг друга, и труд их стал менее изнурителен.
Ксантипп кидается ко мне, виски его белее серебра, но он по-прежнему пылок, и все его бородавки алеют от восторга.
- Отправил я шерсть на рынок в Сикионе. - Это Эсхил говорит бледному Аристиду. - Оттуда моих приказчиков спартанцы прогнали. Не ходите, говорят, со своими товарами в Пелопоннес: здесь, мол, мы сами хозяева.
Аристид сочувственно кивает головой, а окружающие разражаются негодованием по поводу вероломных спартанцев.
- Эсхил! - зовет его Ксантипп. - Хватит тебе о шерсти и процентах. Иди сюда, скажи Алкамену хоть слово. Он у нас сегодня именинник!
Эсхил улыбается, глаза его на мгновение застывают, и вот он уже декламирует стихи:
Будь лучшим и не будь доволен тем,
Что все, как наилучшего, чтут тебя вокруг.
Снимай плоды с глубокой борозды в душе,
В которой мысли благородные растут...
Из душного помещения мы вышли под портик храма Диониса в сень деревьев; беседовали, держа в руках кубки с прохладным напитком.
- Что это я вижу? - вновь послышался голос, похожий на скрип телеги. Старый Килик приближался, опираясь на грозный костыль, а за ним следовала дюжина храмовых рабов. - Граждане афинские, родные вы мои! Да ведь это беглый раб Алкамен! Дозвольте мне его схватить, как это полагается по закону!
Сердце мое заледенело.
- Постой! - преградил ему путь Ксантипп. - Что ты мелена, старик? Он храбро сражался и заслужил свободу.
- Ничего не знаю, - ответил Килик. - Алкамен принадлежит храму, богу принадлежит. Он перерезал ремень и убежал. У меня имеются свидетели. Подвинься-ка, гражданин Ксантипп, не мешай исполнить законное право.
- Ух, ты! - замахнулся неистовый Ксантипп. - Да я тебя!..
Килик даже не изменился в лице, только слегка пригнулся и безжалостным пальцем указал своим рабам на меня.
- Постойте! - сказал Фемистокл, выдвигаясь. - Постойте, ты, Ксантипп, и ты, жрец. Давайте разберем все по закону. А закон гласит, что Алкамен, несмотря ни на что, остался рабом.
- Вот именно! - обрадовался Килик. - Вот я слышу слова мудреца. О Фемистокл! Ай да Фемистокл! Если мы будем нарушать законы, которые мы устанавливаем в назидание черни и рабам, кто же станет их соблюдать?
- Но вот тебе выкуп, - продолжал Фемистокл. - Я дам расписку, что к утру стоимость Алкамена будет тебе внесена сполна. Часть заплатит казна, часть Ксантипп, часть, может быть, захотят внести другие...
- И я, и я! - закричали мои друзья и поклонники. А Эсхил, расчетливый Эсхил, предложил:
- Я дам в обмен здорового раба.
- А я в придачу рабыню! - вскричал Ксантипп.
Килик помахал ладонью:
- О нет, закон и обычай воспрещают продавать, дарить или обменивать рабов, принадлежащих богам.
Я хотел крикнуть ему: лжец! Ты забыл, как ты продавал детей храмовых рабов? Хотел подбежать к нему и оскорбить, ударить, но ужас сковал мой язык и мои ноги.
- Храм достаточно богат, - посмеивался Килик, - и не нуждается в вашем серебре. Этот раб бежал и, следовательно, подлежит возвращению и наказанию.
- Ненасытная утроба! - вновь вскипел Ксантипп. - Мы обратимся к народному собранию. Оно его освободит.
- А вот и не освободит! - ответил Килик. - У каждого теперь есть рабы, много рабов. А что, если народное собрание захочет освободить и ваших рабов?
Килик торжествовал.
Фемистокл сказал: "М-да!" - запустил пальцы в бороду и ушел задумчивый. Вслед за ним растаяла и толпа.
Новые храмовые рабы (ни одного знакомого лица!), гогоча, переговариваясь по-персидски, срывали с меня мои модные одежды. Я не сопротивлялся. Я с ужасом видел, как пробирается вдоль ограды слепой Мнесилох, девочка Мика горько плачет от сострадания, а Мнесилох что-то лепечет о милосердии, о сокровищах, похищенных при Марафоне, но никто не хочет слушать его слабый голос.
Рабы отвели меня на священную землю храма Диониса. Там, перед свежеоструганной дверью кладовой, было приготовлено позорное ложе, и здоровенный мидянин на локте пробовал крепость розги.
Новая дверь, по белизне которой катятся слезки смолы! Постой, постой, это ведь когда-то уже было!
В памяти отчетливо возник дымный свет факелов, дом Килика, пельтасты и длинноногий перекупщик зерна, спасающийся в храме...
Вот он, вот он где мой выход! Сердце, замри на минутку! Я растолкал рабов и, прежде чем они успели сообразить, в чем дело, вбежал в храм и упал к подножию статуи Диониса, обняв ноги бога, как молящий о защите.
Жрецы собрались вокруг и остановились, беспомощно опустив руки. Я в душе ликовал - все будет хорошо, только бы демократы от меня не отступились!
Храм опустел. Богомольцы поспешно разошлись, увидев, что у алтаря разыгрывается драма. Жрецы бесшумно вынесли блюда с жертвенным мясом, убрали покрывала, сосуды с питьем...
Настала тишина. Время по капле утекало из водяных часов. Подкралась ночь, в решетчатые двери вошла без шороха луна; темные углы отодвинулись в бесконечность. Дионис, как глухонемой, улыбался лунным лучам, а мне на холодном мраморе было неуютно и жутко.
В храме теперь все переменилось. Здесь раньше, кажется, был бассейн, где Килик утопил котят и хотел утопить меня. Теперь я остался один, совсем один. Гермы за храмом разрушены персами, исчез и Солон. Белые руки матери редко являются в моей памяти, а кружочек с буквой "Е", что значит "свобода", я сам отдал в жертву за Мику...
Ничего не осталось.
Почему же в ушах гремит зеленое море, а из глаз не хочет уходить яркая картина: галера, которая уносится сквозь горы воды, улыбающиеся лица Медведя, Псоя-садовника. Зубила, других? Путь к далекому Криту, который, говорят, не выдает беглых рабов...
Я, кажется, засыпаю, - это плохо. Из хитона я выдернул суровую нитку, которую полагается иметь с иглой каждому воину. Ниткой я привязал себя к алтарю: если я засну и руки опустятся, перестанут обнимать алтарь, эта нитка будет соединять меня со священным убежищем.
И в памяти перемежаются расплывчатые картины прошлого: орущие рты сражающихся, купец из освобожденного нами города, который хотел женить меня на дочери, зеленоглазой, как змейка... И совсем далекое: призрачные кентавры, скачущие через марево дождя.
Я очнулся от грубого прикосновения. Сразу много рук вцепилось в меня; колючая веревка туго обматывалась вокруг моих рук. Луна скрылась, была полная тьма...
Негодяи, ругаясь шепотом, спешили меня выволочь из храма; в зубы забили вонючую овчину, как это сделали некогда варвары.
На улице слабый свет лампы осветил склонившиеся лица, глаза которых блеснули от любопытства и алчности.
Боги! Это были все те же лидиец и египтянин!
- Не беспокойся, благочестивейший Килик, - шептал вкрадчивый голос, мы его вывезем так, что и муха об этом не прожужжит. И продадим его на край света, в Тавриду или в Элам, откуда ему уже возврата не будет.