давно махнули рукой, – лицо фон Дерксена приняло жалостливый вид. Ободняковы с тоскою огляделись.
– Авгиевы конюшни еще те, – вставил Тушкин.
– Ты, Цесарь, пойди, пойди! – зашипел на него фон Дерксен и замахал руками, распространяя кругом запах дорогого одеколону. – Это сугубо конфиденциаль.
Тушкин с беззаботным видом скрылся в коридоре.
– Но, как говорится, – нагловато продолжил фон Дерксен. – Ohne Fleiß kein Preis. Без старания не бывает награды. И потому, господа, – смотритель училищ и изящных искусств расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. – Вот ключ.
Ободняковы приблизились. Действительно, на красноватой мясистой шее фон Дерксена на веревочке обнаружился небольшой резной ключ.
– Деньги фперед я вам не выдам, – с непонятным возмущением пояснил фон Дерксен, застегивая пуговицу и гордо вскидывая голову. – А как только будет окончен спектакль. По существу контракта выплачено будет сполна.
– Мы и не претендовали, – обидевшись отозвался Усатый, после чего воцарилось молчание, прерываемое тяжелым сопением расположившихся около сейфа мужиков.
– Разрешите поинтересоваться, – наконец взволнованно спросил Крашеный. – Сколько же нам причитается?
– По существу контракта, – уклончиво повторил фон Дерксен и с радостной улыбкой откомандовал мужикам: – Неси! Неси!
– Там черт ногу сломит, в том контракте, – шепотом возмутился Усатый.
Тут Ободняковы одновременно вспомнили, что за всё время с момента посещения дома фон Дерксена, они даже не попытались ознакомиться со странным немецкоязычным формуляром, и им вдруг сделалось тревожно. Но виду они, конечно же, не подали, а только напряженно глядели теперь вслед мужикам, которые, обливаясь потом, уносили сейф в неведомом направлении.
Сейф расположили «в комнате», как ее назвал фон Дерксен. Комната эта, строго говоря, на всё здание была одна, не считая пары неработающих ватерклозетов (нужду приходилось справлять в уличной покосившейся кабинке, куда дойти можно было через черный ход), и служила одновременно и кабинетом руководителя театра, и гримеркой, и в качестве подсобного помещения. Повсюду в комнате были навалены тюки с непонятным содержимым, под лавкою громоздились мешки с капустой и брюквой, углы заставлены были ржавым сельскохозяйственным инструментом. Из единственного шкапу с отсутствующей дверцей выглядывал пугающего вида не то театральный манекен, не то анатомический образец, наглядно иллюстрирующий устройство мышечных пучков на теле человека. Пыльное, в половину стены, зеркало, казалось, умножало количество всего этого хлама десятикратно. Из приоткрытого окна, убранного массивной решеткой, неслись смрад, зной и шум суетящейся в ожидании спектакля публики. В довершение всего сверху, из-под потолка ежеминутно доносились некие таинственные поскрипывания и будто бы кто-то там охал.
В ошалелом молчании господа махнули из рюмок коньяку и уселись перекурить.
– Черт знает, что такое! – наконец разразился Усатый, оглядывая помещение. – В таких хоромах разве что пакостить да водку пить.
– Всё верно, – согласился Крашеный, подозрительно косясь на облупившийся потолок, откуда доносились поскрипывания. – Однако ж вы явно поддержите меня, как не раз поддерживали, в том смысле, что грех нам роптать. Ведь даже сам Сын Божий бежал роскошных, богато убранных храмов, а заместо этого проповедовал простому народу на склоне горы, – голос его заметно дрогнул. – Что же говорить о нас? Ведь артист не кто иной, как проповедник, про-вод-ник!
– И не нужно забывать, на чем зиждется его проповедь! – с энергией отозвался Усатый. Глаза его теперь горели пламенем. – На подвижничестве! В сущности, что такое театр? Это Духовный Столп, путеводный маяк для всех блуждающих в зловонном тумане жизни, для всех уставших от дурного повторения, для всех больных проказою бытия. А артист – это столпник, подвизающийся на сей башне весь свой век. Молитва его – слова, обращенные в зрительный зал, пост его – совершеннейшее забвение себя во имя роли. И, как говаривал Евструшин, что бы не происходило – хотя б и Всемирный Потоп, хотя б и все казни Египетские вместе взятые обрушатся на его голову, никогда – вы слышите: никогда! – артист не оставит своей службы, никогда не прекратит спектакля. Он, по примеру Симеона Столпника, которому черви изъедали тело, должен быть невозмутим и долготерпелив, и приговаривая червям искушения: «ешьте что вам Бог послал», должен продолжать дело. Лишь только в этом случае артисту в конце концов явлен будет дар свыше – дар исцелять человеческие души. А без подвига артист – пшик.
– Воистину! – распаляясь, воскликнул Крашеный. – А если присовокупить сюда нашу с вами священную миссию – помочь вернуть графу Вонлярлярскому доброе имя с тем, чтобы хоть как-то отблагодарить его за спасенные скромныя наши жизни? Выходит, что сегодня – особый для нас миг. Если хотите – Звездный час, Торжественное Бдение, готовясь к которому, мы никак не имеем права роптать! Так возблагодарим же Провидение за те блага, которые нам даны! – Крашеный кончил говорить и в бессилии опустился на лавку.
Молчание длилось с минуту. Ободняковы настолько растрогались от своих речей, что носы их покраснели, а глаза сделались влажными. Каждый теперь пытался скрыть друг от друга свою слабость: Крашеный заглядывал под лавку на мешки с овощами, Усатый же, усевшись в старенькое кресло, рассматривал нелепые свои бутафорские штиблеты.
– Разрешите-с? – в комнату без стука заглянул запущенного вида мужчина, высоколобый, с залысинами, с клочковатой желудевого цвета бородою. Смотрел он несколько робко, однако ж с достоинством. Он вошел в комнату и встал прямо, держа короткие свои руки по швам стареньких, но опрятных брюк. – Бродовский. Дирижаблестроитель. Имею-с книжицу «Аэростат металлический управляемый», изданную на средства уездного мецената, настоятеля Свято-Пафнутиевского монастыря, игумена Фотия Лествишникова. Труд в некоторой мере одобрен комитетом естественных наук Вьёца, – в руках у Бродовского обнаружилась книжица. – Ну-с, – выждал он паузу, косясь на стоявший в углу комнаты сейф. – Когда приступим-с?
Несколько оторопевшие Ободняковы принялись лихорадочно соображать. «Неужто это такая местная традиция? – подумал Крашеный. – Чтобы все сколько-нибудь примечательные уроженцы самолично представлялись заезжим артистам перед спектаклем»? Примерно о том же подумал и Усатый, только присовокупил сюда сердитую мысль: «Отчего бы не устраивать аудиенции после представления? Там пусть хоть сам Папа Римский приходит».
– К семи и начнем, – наконец хмуро отозвался из кресла Усатый.
– Очень приятно, господин Бродовский, – поздоровался Крашеный и поднялся навстречу гостю.
Гость покорно склонил голову, затем стал оглядывать Ободняковых, и не спешил уходить.
– И всё-таки, не откладывая вопроса: когда-с? Хотелось бы четкую дату, – произнес он настойчиво.
– Да о чем вы, сударь? – в раздражении воскликнул Усатый.
– Так вот ж, – несколько смутился Бродовский и стал протягивать Ободняковым свою книгу. – Я, господа, вам на удачу по части дирижаблей и есть. Что да как покажу, растолкую-с считай, что безвозмездно, главное, чтобы на дело науки шло. Я ведь и про облачность осведомлен, и когда какая погода ожидается. Дневник ведем-с. Это чтоб для обсерваторных работ удобно было: не первый