Читать интересную книгу Пожароопасный период - Н. Денисов

Я знаю – рубль, не больше.

Человечек – бывший ее муж.

Вот такая история.

Ее зовут Клара Павловна, его – Роман Иванович. Точнее, какой уж тут Роман Иванович! Теперь, среди окрестных забулдыг, пропойц и вообще в нашем околотке кличут его Ромка-учитель.

Справедливости ради надо сказать, что ни разу не встречал я Ромку-учителя пьяным или, как говорят, на «взводе». Пьет он где-то втихую, скорее всего там, где сейчас обитает, в частном домике сестры или в школьной кочегарке, где из жалости держат его истопником.

Когда я встречаю Ромку на улице, целеустремленно спешащего куда-то с большой капроновой сумкой, где побрякивает бутылочная тара, он еще больше устремляет взгляд вдаль, делая вид, что не заметил меня, не узнал. Но я здороваюсь. Он торопливо кивает, не задерживая шаг.

Знаю их историю, пусть не настоль подробно, но достаточно, чтоб по-человечески сочувствовать Ромке в нынешнем его униженном положении.

.Они поженились в юном возрасте, на восемнадцатом году оба, когда учились в педагогическом техникуме. У них была любовь и они не могли ждать ни совершеннолетия, ни окончания техникума, ни скорых дипломов учителей начальных классов. Он привел ее из общежития в домик матери, та в ту пору была еще жива. Им вырешили маленькую отдельную горенку, в которую через год они принесли из роддома дочку. (К слову сказать, дочка через восемнадцать лет повторила пример матери, выскочила так же рановато замуж, правда, за парня постарше ее лет на семь, с квартирой и солидными родственниками. Дочка сейчас тоже ждет ребенка. Но это к слову).

Юная семья не долго обременяла тесноватый домик Ромкиной матери, где еще жила старшая его сестра с мужем и тоже – с ребенком. Они улетели на север учительствовать. В поселок, к самому Карскому морю.

Ах, с каким восторгом рассказывал мне однажды Ромка во дворе на лавочке об этих почти девяти северных годах! Об интернате, где работали вместе с женой, о том, как каждый август собирали по кочевой оленной тундре ребятишек, отыскивая с вертолетной высоты стойбища вольных, несговорчивых – отдавать на учебу ребятишек! – пастухов. Он говорил о долгом снежном безмолвии тундры, о красках сияний, о дружном учительском братстве в поселке. А охота, а рыбалка! И вздыхал, колотя себя кулаками в грудь.

В отпуск, на Большую землю, летали раз в три года. Зато сколько краев посмотрели! Дочку оставляли у матери и воля-вольная. Деньги? Денег хватало. Хоть Клара Павловна и прижимала, хоть и с первого года завела сберкнижку, но хватало.

А шестым летом отвезли дочку к бабушке, чтоб пошла в первый класс городской школы, не в интернатский. Отвезли и совсем почувствовали волю. Да, волю, раскрепощение почувствовали как-то сразу, неожиданно. Сначала была тоска по ребенку, затем они как бы спохватились о короткой юности, шагнув чуть ли не из детства своего в семейную жизнь. От нечего делать, по вечерам пошли застолья. Гулянки, выпивки. Клара Павловна хоть и была их организатором, но толк знала, умела держаться. Спиртного в поселке хватало обычно только до весны, там жди, когда завезут пароходами. Нет, так – нет! У Романа Ивановича тормоза оказались слабее. Местные выпивохи не брезговали и одеколоном. И летом, в отпуске, пил он уже по-черному.

На север возвратился с неохотой. Да и в школе-интернате его уже едва терпели: будь лишние кадры!..

Клара Павловна тоже уже едва мирилась с мужем. Она и сделала крутой поворот: лишь закончился учебный год, подхватила Романа Ивановича и – на Большую землю. Совсем, окончательно. Люди здесь жили хоть не так денежно, но тоже крепко. Даже тверже стояли на земле: не просто двумя ногами, а и четырьмя колесами «москвича» или «жигуленка». Красиво, модно разодетые. А они вечно – в этих овчинных полушубках! – десять месяцев в году!

По генетической наследственности от каких-нибудь дальних предков или по какой-то иной причинной связи, пробудилась вдруг в ней тяга к накопительству, к роскошной жизни. Появился в ней и твердый бойцовский характер.

Сдала она Ромку в лечебно-трудовой профилакторий. И окончила без него два курса торгового техникума заочно. Дочка росла смышленой, старательной. И она уже работала на крупной торговой базе. Подходила очередь на квартиру.

Он и вернулся как раз к получению этой квартиры, дали дополнительную жилплощадь и на него. И не пил несколько месяцев. А как сорвался, так и пошло старое.

Дальше история станет повторяться. И представить ее нетрудно: было еще одно заточение Ромки в ЛТП, возвращение, клятвы в любви. Он любил ее, любил. Прощение. И она вдруг вспоминала лучшие их годы, плакала у него на груди и они засыпали вместе.

Потом был развод, начало дележа квартиры, который она скоро погасила, откупившись от Ромки двумя тысячами.

И вот последние два месяца наблюдаю из окна по утрам одну и ту же картину.

Небольшой колок тополей с зеленоватой кожицей стройных стволов. Снежные теремки на гаражных крышах, сейчас уже основательно подтаявшие. Середина марта. Весна. По утрам еще хрустит ледок под каблуками, свежо по-зимнему. Но высокое небо и редкие кучевые облака – весенние.

Вот прилетел грач, сел на провод. Взъерошенный, худой, едва держит равновесие.

По пустырю, за гаражами, идут еще зимними тропинками люди. Мне тоже пора выходить. Но я чего-то медлю.

Вот и она, Клара Павловна, в том же темно-коричневом пальто, изящных сапожках, но уже в легкой весенней шляпке. С ней рядом, на полшага сзади, шагает высокий мужчина в синем пальто с погонами летчика гражданской авиации. Мужчина о чем-то говорит. И я вижу профиль ее фарфорового лица. Профиль кивает. И крашеные губы растягивает улыбка.

Потом она выводит машину из гаража, торопливо протирает лобовое стекло и, стукнув дверцами, они оба садятся в «жигуль». Автомобиль еще какое-то время, прогреваясь, выбрасывает из выхлопной белые фарфоровые облачка дыма. И я почему- то жду в, эти минуты: вот появится сморщенный, маленький человечек.

Нет его.

Месяц назад Ромка-учитель привязал веревку за колено вытяжной трубы в кочегарке школы, надел на шею петлю, прыгнул в пустую угольную яму.

Март 1985 г.

Женщина напротив

Январское, воскресное еще сизоватое, раннее утро. Разбухшая от стужи, каменной тяжести, вагонная дверь. Ледяные ступеньки. Могильно-стылый пенал тамбура. Кашель и пар выдохов. Сразу, за какие-то минуты, озябнув на открытом, как полигон, перроне, подошедший пригородный поезд брали молчаливым приступом. Два паренька в кроличьих шапках, завязанных под подбородком тесемками, в болоньевых курточках, делавших их похожими на близнецов, первыми повисли на поручнях.

Кандидат наук Красильников, отпустив жену, ринувшуюся в передовые цепи атакующих вагон, перекинув обе лямки рюкзака на правое плечо, стал ждать конца посадки. Он знал, жена, как всегда, удачно пробьется, протиснется, займет удобное местечко у окна со столиком. «Ладно, пусть займет хоть себе, – подумал Красильников, – ему можно и постоять – езды до места какой-то час». Рядом встал мужик с отечной щекой и путейской тужурке. Возле ног его, дрябло переступая на высоких костистых ногах понуро торчал гладкошерстный худущий дог. Пес время от времени поднимал на мужика доверчивый в свете перронного фонаря взгляд, но тотчас ронял его, и тяжелая с полуведерный чугун голова пса неестественно дергалась.

– Дог! – сказал Красильников, не ожидая никакого ответа. Просто больной вид когда-то красивой породистой собаки вызвал у него чувство жалости.

– На вокзале подобрал, – прокуренной хрипотцой произнес путеец. – Поманил, а он и рад.

– Потерял кто-то, может, бросили! Оголодал, – сказал Красильников сочувственно.

– А ничего, шапка добрая выйдет! – путеец добродушно потрепал безвольного пса по ватному загривку и втолкнул в морозный тамбур.

Красильников вошел последним. Путеец собрался еще продолжить начатый разговор, проскрежетал, мол, воскресенье, людей едет много – и на дачи, и в деревни к родне, могли б еще пару вагонов прицепить. Красильников не ответил, со злостью на путейца нажал на ручку двери, протиснулся в нутро вагона. В тесном чреве его было хоть и темно, но теплее. Плакал ребенок, ругалась какая-то старуха. Кто помоложе, вздымали над головами сумки, авоськи, устраивали их на верхние полки. Устраивались сами. Обычная посадочная толчея, которую Красильников раньше принимал привычно, без лишних нервов.

Протискиваясь в забитом людьми проходе, он вышаривал в полумраке жену, ее песцовую шапку, такой же белый воротник пальто.

– Ишь ты, как царица расселась! Одна на двух местах! – услышал он все тот же старушечий голос.

– Вася, иди ко мне, а то меня атакуют! – весело сказала жена. Красильников бросил рюкзак на полку, сел рядом и она мягко приникла к его плечу.