Читать интересную книгу 21 день - Иштван Фекете

Исповедь длится недолго. Монах медленно выпрямляется.

— Ego te absolvo, — говорит он. — Отпускаю тебе грехи твои…

Он осеняет лоб девушки крестным знамением и тяжело поднимается на ноги.

— А с этим негодяем я еще потолкую по душам.

— Нет у меня к нему злобы… Ничего в душе не осталось… И ты не причиняй ему зла, святой отец.

— Пожалуй, ты права, Вера, — по некотором размышлении произносит монах. — Не печалься, все пройдет.

— Я не печалюсь.

— Ступай себе домой с богом… Вот увидишь, со временем все позабудется.

— Да, пойду домой…

Шаги монаха медленно удаляются по направлению к селу, а девушка все еще не поднимается с колен. Угли едва мерцают под пеплом, и лишь лицо девушки светится каким-то очищающим, возвышенным страданием.

Затем она встает и направляется к колодцу.

Тополь испуганно замирает, стихает ветер; из неизмеримой глубины колодца желтым оком взирает луна, но она не в силах удержать решившуюся на последний шаг девушку.

Раздается громкий всплеск воды, и опять все стихает.

Позднее из села доносится пение петухов, а еще чуть погодя ночной сторож нараспев оповещает:

— Ча-ас по полу-уночи-и!..

Ветер делает разворот и теперь заходит с севера, с холодным любопытством проносится над округой.

— Михайлов день, — подсвистывает он на лету. — Михайлов день… Я побывал во Времени и не могу забыть… Не могу уйти совсем и больше не вернуться…

— Только в эту пору… — как бы в утешение шелестит Бузина. — Только этой ночью.

— Давнее лето, давно минувшее лето… Сколько их было-прошло!.. — Как бы сам себе шепчет ветер. — Вернутся ли остальные?

— Тебе ли спрашивать? — вздыхает Бузина, которая из большого, раскидистого куста успела превратиться в дерево с мощным стволом. — Тебе ли об этом спрашивать, когда ты сам приносишь их из прошлого? Неужели ты не слышишь, когда приносишь их? Вот только ты почему-то не все минувшие лета возвращаешь из прошлого, выхватываешь то одно, то другое.

— Ты думаешь, я один? Нас, ветров, много — повсюду свой и в каждом месте разный. Летаем, носимся над самой землей и под облаками, сталкиваемся друг с дружкой, кружим вперемешку и разлетаемся прочь, в разные стороны, и все же мы — единое целое…

— Не отдохнуть ли мне в твоей кроне, Тополь, — устало шепнул под конец ветер и мягко опустился на тополиные ветви.

Внезапно наступила тишина, и теперь отчетливо слышался скрип колес тяжело груженной телеги и лошадиный топот. Шум постепенно приближался, и мягкий отзвук его угасал здесь, на площадке под развесистым деревом. Ветер притаился не шелохнувшись, и только листья порой слегка вздрагивали, напряженно прислушиваясь. Туман легкой дымкой окутал округу, но затем постепенно сполз в низину к камышам. И тогда развиднелось повсюду. Колодезный журавль, Тополь, Бузина — все они обрели тени, даже поилка, рядом с которой в лужице словно застыла луна; а в небе ярко засветились звезды.

Большая крытая повозка кряхтя тащила за собой свою тень, и вдруг — словно ей надоело надрываться — одно колесо у нее надломилось, и повозка встала под тополем. Лошади, чуя близость воды, поводили ноздрями, а под парусиновым пологом кто-то осторожно шевельнулся.

— Мари! — тихо произнес мужчина, обращаясь к кому-то в глубине повозки. — Вы спите себе, придется нам тут заночевать. Одно колесо надо будет поправить — если оно отскочит, то вся повозка завалится. В потемках да в одиночку мне с ним не управиться.

— Ах ты, господи боже! — шепотом вздохнула женщина.

— Хоть божись, хоть молись, от этого колесо лучше не станет. Спи-ка лучше!

— У-у-ух! — прокричал вдруг на вершине старого дерева какой-то небольшой филин. — Может, человек разложит костер? Я так люблю смотреть на огонь!..

— Ишь, разгалделся, как бы беды не накликал!..

— Тише, ребенка разбудишь!

— Отправлялся бы ты, сычик, на охоту! — зашелестела Бузина. — Без тебя у нас так тихо было…

Заслышав шелест, человек протянул руку назад и вытащил громоздкое, длинное ружье; тут сычик вспорхнул и скрылся в ночи.

Человек положил на колени ружье, достал огниво, и при свете одной-двух высеченных искр исследовал запал.

— Зябко мне, — прошептала женщина.

— Мне тоже не жарко. Пожалуй, разведу костер.

Мужчина осторожно положил ружье на облучок и слез с повозки.

— Ты пока оставайся тут, я тебя позову, как все готово будет…

Ветер шевельнулся в листве Тополя.

— Надо ему помочь, — прошептал он и принялся раздувать трут, который лишь дымил в руках человека, не в силах поджечь влажную траву, подсунутую под сухие сучья. Человек дул, а ветер ему помогал. И вот наконец затеплился робкий, слабенький огонек. Моргнул, вспыхнул и принялся лизать сухие листья, пробрался по ним и побежал дальше по веточкам растопки.

— Ну наконец-то! — человек поднялся от костерка. — Принесу еще веток, теперь в темноте хоть малость видно…

— Далеко не уходи…

Под Тополем и вокруг Бузины послышался шорох, возня, треск ломаемых сучьев, и вскоре мужчина притащил целую охапку наспех собранного топлива. Он торопливо подбросил веток в огонь, затем взобрался на облучок и положил ружье на колени.

— Не пугайся, — сказал он очень тихо. — Сюда идут. Я слышал шаги.

Послышался боязливый вздох женщины, негромкий щелчок затвора, а затем в круг света, отбрасываемый разгоревшимся костром, вошли трое. Пришельцы встали у костра и принялись греть руки, словно повозки тут и вовсе не было.

Дуло ружья медленно повернулось к ним.

— Не продаются лошадки? — спросил один из пришельцев; по сравнению с двумя другими парнями он казался постарше. Вопрос свой он задал так, будто обращался к огню.

Человек в повозке не ответил.

— Ружье-то и у нас имеется.

Женщина под парусиной дрожала всем телом.

И тут один из парней словно бы ненароком двинулся в тень, заходя к задку повозки. Лицо мужчины, сидящего в повозке, приобрело желтоватый оттенок, однако это было не выражением страха, а скорее проявлением ярости человека, решившегося на крайний шаг.

Незнакомец постарше грел руки у огня, а когда парень скрылся за повозкой, взглянул на другого своего спутника.

— Лошадей надо выпрячь, ежели они не продаются…

Дуло ружья поднялось кверху.

— Стой, не то убью! — яростно прохрипел хозяин повозки, и наступила тишина, исполненная столь глубокого напряжения, что даже слабое подрагивание парусины казалось нестерпимым шумом.

Лицо парня дрогнуло. Прикрывая страх какой-то отчаянной удалью, он шевельнулся было, чтобы выполнить повеление старшего, но вдруг остановился как вкопанный.

Из тени впереди повозки вышел худой, седоволосый старик. Остановившись в кругу света, он окинул взглядом повозку, взглянул на обоих людей у костра и тихо проговорил:

— Ступайте прочь.

Парень с облегчением вздохнул, но тот, что постарше, не торопился подчиниться приказу.

— Я было подумал…

Старик даже не взглянул в его сторону.

— Сказано вам — ступайте прочь…

И он направился к повозке. А парни со своим вожаком скрылись в темноте.

— Видать, я подоспел аккурат вовремя. Ружье можно спрятать, ведь мы вроде бы знакомы…

Сидевший в повозке человек отложил ружье в сторону, соскочил на землю и протянул старику руку, хотя уголки рта у него все еще подрагивали.

— Мы встречались в конторе…

— Верно. Ваша милость — новый мельник. — Старик пожал протянутую ему руку. — Ребята, видать, выпили лишку. Вот я ужо с ними потолкую.

— Да, эти лошади могли дорого обойтись им…

— Забудьте об этом. Мое имя — Петер. А еще и так кличут: старый Петер.

— Стало быть, это и есть Ценде? — спросил мельник.

— Оно самое.

Лицо мельника смягчилось.

— Иди сюда, Мари, погрейся, — обернувшись к повозке, позвал он жену, и опять обратился к старику: — Тогда мне велено вам кое-что передать.

— Я так и думал…

— «На лошади пашут, да рот ей не завяжут», — вот и все слова.

— Не завяжут — это уж точно!

— И вовек не завязать! Дай-ка фляжку, Мари, и подстилку какую-нибудь…

Женщина подает из-под полога фляжку и грубой шерсти одеяло, а затем и сама выбирается наружу. Она все еще дрожит, и лицо у нее совсем бледное.

— Никак, перепугались, ваша милость? Ничего, раз в жизни случается. Но только один-разъединственный раз! А потом хоть шелковые платки расстилайте на мельничной плотине. Ежели ветер не унесет, то никто другой к ним не притронется.

Люди мирно сидят на шерстяной подстилке, жарко пылает костер, ветер, глубоко вздохнув напоследок, уснул в кроне Тополя, и лишь Бузина время от времени тихонько шепчет что-то.

— Мельница новая, — говорит старик. — Жить вам на ней и трудиться до самой глубокой старости.