Читать интересную книгу Октябрь - Николай Сказбуш

— Жалуется?

— Житья, говорит, от тебя нет. Впустили, говорит, в хату на свою голову.

— А может, мне на нее жаловаться надо? Думаете, мне легко смотреть, как она вами командует, ситец отобрала, в Ольшанку погнала.

— Э, все вы командиры хорошие. А ты не обижай ее — сиротка!

Тимош потупился. «Сиротка» — это слово всегда жгло его.

А Наталка, словно услышав уговор, едва мать уехала, взялась за Тимошку.

— Ты что ж, к своей солдатке не спешишь?

Молчит Тимош. Притащил хворост, заплетает плетень.

— Прогнала?

Молчит.

— Или не знаешь, что в Ольшанку подалась?

Ни слова!

— У нее там кавалеры хорошие. Один машинист самый старший, две белых ленточки на околышке. Другой мясник. Толстый такой. Пузатый, — она показала рукой, как выглядит пузатый мясник, — просто даже и не знаю, кто из них лучше. Мясник, наверно, лучше. Чернявый мужчина, красивый, краснорожий. До него все бабы бегают.

— Отцепись!

Убежала, встретила корову, загнала во двор, напоила, подбежала с подойником.

— Она у мясника всегда останавливается. Ты спроси ее, спроси!

— Подоишь корову, иди гуляй. Я сам воды наношу.

И не заметил, как исчезла со двора.

Зашел в хату — сидит у кровати, голову в подушки уткнула, плачет. Сиротскими слезами плачет. Душу всю перевернуло. Походил по хате от двери до угла, опрокинул скамью в потемках, выругался, вышел на крыльцо, вернулся. Зажег каганец — плачет. Сел в углу. Пересел в другой.

Попались на глаза карты гадальные на горке. Взял карты, перебросал, раскинул на столе, сгреб, сложил в колоду, снова перетасовал, принялся кидать по одной на стол.

Вдруг смех за спиной:

— На трефовую даму бросаешь?

Хватил колодой об стол.

А девчонка уже к столу подсаживается. Достала свой осколочек зеркальца, заглянула, хоть там ничего и не видать, подхватила карты.

— Давайте, я вам на картах брошу, — и быстро-быстро, одна за другой раскинула веером картинки: тузы, шестерки, — Предстоит вам дорога дальняя.

— Что это ты на «вы» заговорила?

— Так надо, это ж гадание, — снисходительно глянула она на Тимоша, — казенный дом. Ой, карта выпала черная. Удар. Червовый король забирает трефовую даму.

Тимош чуть не разорвал червового короля, но вовремя отдернул руку — нехай, сиротка, гадает, утешается.

— Слезы. Смерть. Ну, вот слава богу, пошла красная. А после этого возвращаетесь домой. Вот он — дом. И соединяетесь с молоденькой червовой дамой. Любовь на сердце.

— Знаешь, что, — мрачно проговорил Тимош, — давай лучше в дурня сыграем.

Это предложение понравилось ей. Поправила фитиль в каганце:

— Тебе сдавать, мне ходить. В простого или в подкидного?

— Как хочешь, — покладисто отозвался Тимош. Она оставила его три раза кряду в дураках и, кажется, немного успокоилась.

— Давай в подкидного.

— Иди спать в клуню. А то я стесняюсь.

Тимош охотно выполнил ее приказание.

15

Дня через два после того Матрена Даниловна собрала вечерю на дворе, «в затишку». Захотелось посидеть на воле, выпал, видно, какой-то знаменательный день в ее жизни, взгрустнулось, призадумалась, но о мыслях своих так ничего и не сказала, только в хате прибрала чисто, семейную фотографию украсила бессмертником, да стол накрыла по-праздничному.

И Тимош призадумался. Одна Наталка, как всегда без умолку тараторила, вертелась на табуретке.

— Ты что притих? — подняла вдруг голову тетка Мотря.

— Да это, мама, ему на картах выпало, — ответила за Тимоша Наталка, — скоро оженится.

— Успеет еще.

— Да вы не слушайте ее, Матрена Даниловна. Язык без костей, — бросил грозный взгляд на названную сестричку Тимош, — я про другое думаю: Прасковья Даниловна обещала приехать, уговорились.

— Уговор, не приговор.

— Давно уж пора.

— Нечего зря себя мучить. Сам требовал спокойствия.

— Да у него не то на уме, — снова вмешалась Наталка.

— Цыц, ты! — прикрикнула на дочку Матрена Даниловна. — Вертлявая.

— Была у нас одна такая! — хмуро бросил Тимош.

— Была, Тимошенька?

— Сказал, была…

— Ой, как интересно. Ну и что ж?

— С пожарным убежала.

Наталка поперхнулась.

— Да ну вас, — встала из-за стола Матрена Даниловна, — у кого из вас ума больше?

Весь вечер Наталка шмыгала чем-то озабоченная, обращалась к Тимошу необычно участливо, только и слышно было: «Тимошенька, Тимошенька!.»

В ту ночь Тимош долго не мог заснуть, забылся под утро, проспал зарю, никто его не будил. Поднялся — солнце уже высоко, дворы пустые, только Наталка шныряет по двору, стучит каблуками по ступенькам, новые чеботы не жалеет.

— Чего вырядилась?

— Среда.

— А что, как среда?

— Средина недели.

— А что если средина недели?

— От одного воскресенья недалеко и до другого близко.

— А у тебя и правда язык без костей.

— А ты не спорь с девками. Ступай лучше косу наточи. Мама просили.

— А зачем ее точить, если сено убрано.

— Жнива скоро.

— Когда еще жнива!

— Ну, я не знаю. Мама просили. Твое дело.

Наточил косу, руку порезал. Наталка тут как тут, прибежала с тряпицей, перевязывает руку, вздыхает.

— Ой-ой-ой. Это ж я, клятая, во всем виновата. Бедненький.

Перевязала, кровь утихла, смеется:

— Это тебе не на заводе! Не на станке гайки нарезывать!

— Брысь, ты, — рассердился Тимош.

— Тимошенька, — не отстает девчонка, — полезь на горище, мама просили, достань кожухи. Протряхнуть надо.

Полез на горище, обшарил все углы.

— Нету кожухов, — кричит.

— Ой, я ж и забыла, что в коморе, — всплеснула руками Наталка, — ну, слезай скорее. Посиди во дворе, подожди. Принесу кожухи из коморы.

Звякнула крючковатым ключом, щелкнула задвижкой и затихла. Нет ее и нет.

Далеко, за десяток верст, над рощей поднялся едва заметной ниточкой черный дымок, оплыл, тая в синеве — невидимый, неслышный, пронесся за перелесками поезд.

«Приедет ли Прасковья Даниловна? Привезет ли добрые вести?»

Тоскливо вдруг стало. Тимош поднялся, незаметно вышел со двора.

Наталка появилась в дверях пристройки с вывернутыми наверх овчиной кожухами, оглянулась туда, сюда — утро ясное, сады звенят, золотистый свет сквозь листву просачивается, падает на землю веселыми узорами, играет, трепещет — в такой день сердцу только петь и радоваться. А во дворе пустынно, скучно. И Тимошка куда-то пропал. Бросила кожухи на деревянный помост, под стену коморы и побежала в хату.

Тимош обошел огороды, дошел до криницы — нигде не видно Любы. Поднялся огородами, через перелаз пробрался на Любин двор. Маленький узелок, связанный наспех, цветастый с заячьими ушками острых концов сразу бросился в глаза: лежит бабий узел на завалинке, собрался в дорогу, ждет хозяйку.

Тимош кинулся в хату — Люба поправляет платок перед зеркалом, в тусклом зеркальце узкое потемневшее лицо, потемневшие глаза.

— Хорошо, что пришел, Тимошенька, — не смотрит на Тимоша, собирается. — Хорошо, что пришел. Страх какой…

— Что случилось, Люба, почему ничего не сказала?

— Сама ничего не знала. Налетела беда, долго ли…

— Да говори… что же ты молчишь?

— А что говорить? Его привезли, — она подхватила второй платок, теплый, хоть на дворе солнце пылало, — выходи, хату зачинить буду.

— Куда ты?

— Да куда ж, — в город, к нему. Раненый он тяжело, чуть живого довезли. Может, без рук, без ног. Как тот «самовар». В лазарете лежит.

— Значит, поедешь?

Люба удивленно уставилась на Тимоша.

— А то как же?

— Поедешь к нему?

— Да как же не поехать? В лазарете он, раненый, разве не сказала, — она продолжала сновать по хате, что-то разыскивая, не могла найти, то и дело поправляла сползавший на плечи платок, движения ее стали суетливыми, судорожными.

— Господи, ну что же такое, да где ж я дела? Ну, зачем ты пришел? — Она забыла уже, что только сейчас, минуту назад обрадовалась Тимошу. — Ну, что ты стоишь над душой. Господи, что вам от меня надо!

Она выпроводила его из хаты, увидела узелок на завалинке, обрадовалась, ухватилась за него, точно крылось в нем что-то важное, словно был для нее точкой опоры.

— Ну, вот, ну, теперь всё хорошо…

— Поедешь?

Она строго, осуждающе взглянула на него и ничего не ответила.

— Тогда и я поеду с тобой.

— Зачем? Не надо, — испугалась она, — грех какой!

— Поеду. Что ты будешь делать одна в городе? Где станешь искать? Там сотни лазаретов.

— Не надо, любый, — кинулась она к Тимошу, — у меня там люди есть. Примут, помогут. На железной дороге, на воинском дворе, люди знакомые, — она старалась говорить спокойно, а глаза плакали, — уходи, прошу. Господи, где ж силы взять!

— Я не могу тебя оставить, пойми. Ну, как я тебя оставлю? Хоть до города провожу, — злое ревнивое чувство, обида за бабью покорность, и крепкое, насмерть решение ни за что, никому не отдать.