Читать интересную книгу Одиночество - Николай Вирта

Прошу понять меня правильно! Без всякой пощады надо расправляться с бандитами, карать эсеров и кулаков. Но не применять террор там, где он оборачивается прямо против нас. Восстановить доверие середняка, вовлеченного в восстание и по нашей вине, к советской власти — вот главнейшая, первоочередная задача, и исходить в наших действиях надо только из нее. И верить людям, запутавшимся в чудовищных противоречиях. В тайниках души середняк с нами. Но мы слишком часто мало считались с этой сложной душой и шли напролом.

— Но это было необходимо, — раздался чей-то голос.

— Далеко не всегда.

Потом Васильев доложил о плане борьбы с антоновщиной. Не зря он просиживал часами в кабинете Антонова-Овсеенко, где порой пальцы сводило от стужи и замерзали чернила. План в общих чертах готов. Он короток: разгром военных сил Антонова, деморализация его тыла, борьба за влияние на сознание трудового крестьянства.

— Пожалуй, — вставил Антонов-Овсеенко, — последнее должно быть первым.

— С деморализацией тыла, — заметил предчека Антонов, — тут бьются давно. СТК неуловим, так нам докладывали.

— Что это такое — СТК? — Антонов-Овсеенко вскинул усталые глаза на предчека.

— Союз трудового крестьянства, или, как его тут называют, Союз тамбовских кулаков, — под общий смех объяснил предчека.

Не смеялся только Антонов-Овсеенко.

— Остроумно, но неверно, — обронил он. — Однако продолжайте.

— Повторяю, СТК неуловим, планы его нам недоступны, а в лагере противника о нас знают все. Месяца два назад здесь ликвидировали один за другим два подпольных эсеровских комитета. Все более или менее заметные эсеры в тюрьме. Тем не менее Главоперштаб Антонова регулярно получает точные сведения о передвижении наших частей.

— Болтунов много, слишком много! — резко заметил Антонов-Овсеенко. — А не заглянуть ли вам еще поглубже? Я говорю о кадетах, монархистах и прочих махровых контриках… Ведь их немало и в наших учреждениях. Арестованных эсеров, — развивал свою мысль Антонов-Овсеенко, — пожалуй, лучше выпустить. Легче наблюдать за ними и вскрывать их связи, когда они на воле.

— Да, пожалуй.

Наконец Антонов-Овсеенко подвел итог. Он встал и прошелся по кабинету, потому что устал сидеть и еще потому, что шинель не спасала его от холода.

— Совершенно ясно, наличными силами нам не обойтись. Дело очень запущено. Полномочная комиссия поставит перед правительством вопрос о присылке войск, оружия и политических работников. Но не в том главное. Мы думаем о досрочном снятии продразверстки с губернии. Этот вопрос будет решен в Москве. Все! За дело, товарищи! И прошу вас, только, пожалуйста, не обижайтесь, покрепче держать языки за зубами.

Этим заявлением, встреченным раскатистым смехом, совещание окончилось. Антонов-Овсеенко задержал предчека.

— Копните поглубже, батенька, поглубже.

И, кутаясь в шинель, отогревая дыханием замерзшие руки, садится за стол, пишет, читает, звонит по телефону, принимает людей, едет в тюрьму допрашивать пленных антоновцев, потом в редакцию, потом читает военные сводки, сообщения о подготовке к севу, об отгрузке хлеба в Москву и Питер…

Он живет один в гостиничном номере. Ни адъютанта, ни охраны. Конечно, в холодной и мрачной камере в Крестах было хуже, что и говорить, но и тут не слишком тепло и уютно.

Когда же он спит?

Чаще всего урывками.

Что он ест?

То же, что и все. Но ведь и Ленин там, в Москве, живет, может быть, чуть лучше, чем он, Антонов-Овсеенко, здесь, в Тамбове.

Ленин! Ему Антонов-Овсеенко обещал «постараться», а Владимир Ильич сказал с доброй улыбкой из-под прищуренных глаз:

— Очень вас прошу.

— Я постараюсь, Владимир Ильич, — еще раз повторил Антонов-Овсеенко.

И этот скромный, тихий и малоразговорчивый человек увлек за собой всех, кто искренне желал как можно скорее распутать узел, завязанный эсерами на горле молодой Республики.

Тамбов ожил.

Глава третья

1

Случилось такое, чего Сторожев никак не мог ожидать: двориковские мужики взбунтовались, комитету не подчинялись, заперли в амбар милиционеров и объявили себя вольными: мы, мол, ни красные, ни зеленые, а сами по себе, стоим, мол, в самостоятельном состоянии. Караульные, вооруженные винтовками, отобранными у милиции, не пускали в село антоновских связных, а когда появлялись красные — мужики не выходили из домов.

Мятеж вспыхнул вот из-за чего: повадился в Дворики Колька Пастух, тот самый коновод дезертирской братии, которую в девятнадцатом году он приволок на луга под Трескино. Собрал он отряд уголовников, грабил мужиков. Авторитета Антонова Колька не признавал, приказов штаба не слушался, и чем сильнее на него нажимали, тем более жестоко грабил и насильничал.

В Двориках он распоряжался, как в своей вотчине.

Мужики, собравшись всем миром, порешили от восстания отколоться и две недели жили не тужили. Колька Пастух ушел куда-то с отрядом и оставил Дворики на время в покое.

2

В один из таких дней вечером собрались в избе Андрея Андреевича Козла соседи послушать Ивана Туголукова — он только что вернулся из Красной Армии.

Сидели без огня. Керосин, выданный Сторожевым после взятия Токаревки, давно кончился. Андрей Андреевич лежал на печке с сыном Яшкой и трехлетней Машкой, а прочие — Васька, Ванька и Акулька — всего их было пятеро — разместились на полатях.

Изба Андрея покосилась, смотрела на мир слепыми, полузаколоченными окошками, углы ее промерзли, под печкой жили большие крысы, — они голодали и дрались каждую ночь.

Андрей Андреевич думал о лошади, которую дал ему Антонов. Лошаденка была немудрящая, но Козел страстно любил ее, вымаливал у мужиков овес по горстке, сено по фунтику, сделал сани, сплел из веревочек сбрую и до того повеселел — стал песни напевать, чего давно от него не слышали, — в нужде он вяз всю жизнь, а нужда песен не поет.

Мужики курили, сизый дым струился под потолком. Машка кашляла во сне. За окнами крутила непогода — январь был холодный, вьюжный.

— Ну, как на Руси дела? — спросил Ивана поп.

Он тоже завернул со скуки к Андрею Андреевичу: любопытно послушать о том, что творится на свете.

Иван, невидимый во тьме, затянулся цигаркой, сплюнул.

— Плохая, батюшка, жизня! Разор! Вовсе слабая стала Россия. Думали: дома отъедимся. Как-никак Тамбовская губерния — ржаной край.

— Был ржаной край, да весь вышел, — вздохнул Фрол Петрович.

— Ума не приложу, — продолжал Иван, — что и делать! Сколько лет воюют. Вот и довоевался — в избе хоть шаром покати.

— О восстаниях что слышно? — спросили из угла.

— Да вот, когда ехали, слышали — то здесь, то там постреливают. Спокойствия нет.

— Ишь ты, стало быть, Сторожев не врал: мы, дескать, не одни, везде, дескать, поднимаются. — Это сказал Андрей Андреевич.

Замолчали. Слышно было, как шуршали за печкой тараканы.

— Слышь, старики, — начал Андрей Андреевич, — одного не пойму: пошто большевики армию распускают? Ежели так — выходит, Антонов сам по себе ничего не представляет. Тряхнут его и вытряхнут.

— Армия! — усмехнулся Иван. — Ее же кормить надо. Вот и распускают. Что же с ней делать, с армией-то?

И снова молчание — каждый боится вслух высказать свои мысли, черт знает что делается вокруг!

Недавно, перед тем как взбунтоваться двориковским мужикам, Матвей Бесперстов, отец ушедшего к красным комбедчика Митрия, шепнул мужикам:

— Слух есть, будто бы Советы скоро разверстку ломать будут.

На другой день двое конников увезли его в Грязное, где обосновался штаб Сторожева и так плетьми выгладили старика, что и по сей день лежит Матвей на животе, не двигаясь. Вот и поговори! А болтали — «слобода»!

Во тьме гасли и вспыхивали огоньки цигарок. Вдруг конский топот нарушил тишину, в окно постучали, и кто-то грубо и громко закричал:

— В школу, мужики, на собрание!

— Ну, начнется расправа, — Андрей Андреевич покряхтел во тьме. — Покажут они нам за бунт.

Народ вышел из избы. Андрей Андреевич закрыл ребятишек ветхой дерюгой, зашел к лошади, потрепал ее по теплой морде и поплелся в школу. На сердце было тревожно; туманным и страшным казалось близкое будущее.

Народ сходился не спеша: за партами сидело человек пятьдесят, они оживленно беседовали между собой. При появлении Ишина и Сторожева все смолкли.

Перед тем как отправить Сторожева в мятежное село, Антонов строго-настрого запретил ему грозить мужикам расправой. Ишин дал слово умаслить бунтарей, и его послали с Петром Ивановичем.

— Ну, как дела? — весело бросил в толпу Ишин и попросил у мужика, сидевшего в первом ряду, прикурить. — Бунтуете, значит?

— Да вот так оно, стало быть, Иван Егорыч, вышло, — отозвался несмело Фрол Петрович.