Моя старшая сестра Лидия, высокая, стройная блондинка, весёлая и очаровательная, пользовалась большим успехом среди юношей. Она часто собирала вечеринки с танцами и играми в нашем доме. Мои младшие сёстры-близняшки и я, жили более сами по себе, углублённые в свои занятия. Утром в воскресенье мы все шли в близлежащую церковь, а на Пасху или Рождество поп сам приходил к нам домой, благословить нас и выпить стопку водки, как это было принято. Я не думаю, что жизнь семьи нашего среднего уровня, отличалась от жизни семей где-нибудь в Москве или даже Париже, Берлине или в Нью-Йорке. Это было в годы, предшествующие большевистскому перевороту.
* * *
В то время как моя жизнь в семье протекала обычно, я начал втягиваться в революционную деятельность. Внутри семьи я не распространялся. Это было время, когда я сформировал своё представление о демократии. Моё личное общение с рабочими и влияние Харитонова выработали у меня убеждение о демократии, не как о политической системе, а как о более духовном отношении между людьми, наподобие христианского понимания. Все люди одинаковые, и не должно быть комплекса личного превосходства, свойственного развитым демократическим странам. Если в этих западных странах нет духовного смирения, то они не имеют права называться демократическими странами. Понятие их собственного социального превосходства является их глубоко укоренившимся злом. Раздутое социальное самомнение составляет отличительную характеристику стран Запада. Их безудержное самовосхваление и самовыпячивание разбивает всё наши мечты о демократическом государстве. Демократия не может существовать как система без пропитанных демократическим духом людей. Здесь — суть трагедии всех нас, людей, которые боролись за демократию. Этот взгляд на демократию только укрепился в течение моей жизни. Этот взгляд родился в старом Петербурге, и отражает интимную мечту этого великого города, которой не дано было осуществиться.
Мой арест и тюрьма
Два раза в неделю после уроков я бежал по заваленным снегом улицам Петербурга. Зимние дни были коротенькие, и к четырём часам темнота уже поглощала ледяные переулки. Я бежал, как одержимый, боясь опоздать на собрания в доме моего учителя истории. Я гордился приглашением посещать эти вечеринки, куда, как правило, приглашались только старшеклассники. Для меня, пятнадцатилетнего мальчика, дискуссии в доме Часкольского были открытием. Они открывали мир новых идей.
Длинный обеденный стол был уставлен тарелками с бутербродами, горячим чаем и вареньем, в центре стоял тихо кипящий самовар. Дюжина мальчиков, жадно вслушивались в слова нашего учителя, и не менее жадно поглощали бутерброды и пирожные. Он называл эти собрания «воспитанием демократии», для меня это было ещё большим. Моя вся философия жизни и понятие о человеке развились из этих собраний, и они навсегда остались в моей памяти.
Часкольский был, можно сказать, человеком даже радикальных устремлений, «идеалистическим революционером». Для него демократические идеалы были не просто идеалами, для него это было религией. Он считал, что если демократические принципы насильно ввести глобальным образом, то можно достичь вечного мира. В тоже время, он считал, что посягательство на человеческие права — это оскорбление человеческого разума. Что бы он не обсуждал: демократию Афин, Французскую революцию или Американскую конституцию, он постоянно подчёркивал, что политические свободы являются предпосылками экономического прогресса.
Вообще-то, он был преподавателем истории Петербургского университета, а также брал часы в нашей гимназии. Для него история была непрерывной борьбой между демократией и недемократией. «Эта борьба будет продолжаться столетиями, — предупреждал он нас. — Но не беспокойтесь, конечная победа будет всё равно за демократией». (?)
Он был противником марксистов, он обсуждал с нами работы Карла Маркса и читал страницы из «Капитала» и других произведений. Часкольский был не согласен с тем, что Маркс не оставлял место для личности в своей экономической системе. Он особенно критиковал недавно появившуюся партию, возглавляемую Лениным. «Большевизм — это реакционное движение, которое отвергает демократические принципы. Это старое антидемократическое движение под новой вывеской», — говорил он и советовал читать Ленина тщательно.
Критикуя марксизм и варварский ленинский марксизм, Часкольский много говорил о революционном движении в России. Страница за страницей читал он нам произведения Лаврова, теоретика русского революционного идеалистического движения. «Он — русский, продукт и создание русской интеллигенции», — говорил он.
Он также подчёркивал, что Лавров, который был профессором философии Петербургского университета задолго до меня, основывал свою философию на врождённом стремлении человека к индивидуальности.
— Индивидуальность — она в нашей крови и костях. Весь прогресс человеческого рода, сама эволюция были вызваны этим стремлением к индивидуальности. Отвергать это, как это делают марксисты, значит, смыкаться с реакцией, которая рано или поздно будет разбита.
Кто-то спросил его, как он относится к террору, который пропагандировала партия Эсеров.
— Нет, — сказал он быстро. — Терроризм не ведёт нас никуда, он ничего не решает. Никогда не решил ни одной политической проблемы.
И он привел пример:
— Царь Александр Второй был либеральных взглядов, он произвёл много демократических реформ, но когда он был убит террористами, случилось что?
— Реакция.
— Правильно. Его сын, Александр Третий, был настроен продолжать демократические реформы, но, когда у него убили отца, он стал бескомпромиссным автократом и стал руководить страной жёстко.
* * *
Нас было пять друзей детства. Странная группа подростков, объединённая общим интересом к музыке и проблемам человеческого рода. Наша дружба была поверхностной, мы ничего не знали о семьях друг друга. Не было близких отношений между нами. Мы никогда не касались сокровенных мыслей друг друга. Среди нас была некая самоизоляция. И тем не мене, раз в неделю с почти религиозным усердием, мы собрались вечером у меня дома. Мы дискутировали последние книги. Говорили о неовитализме Ганса Дриша, эволюционной теории Голдсмита, интуитивизме Лосского. Мы часто не соглашались друг с другом, но держали себя в рамках и не выходили из себя. После ужина, мы часа два играли музыку. Среди нас было два скрипача, один виолончелист и один пианист, а я был слушателем. Не позднее чем в полночь, мы выходили прогуляться, продолжая наши такие абстрактные обсуждения. После того, как я проводил их по домам, я ещё не меньше часа ходил по берегу Невы. Следующие семь дней мы жили каждый своей жизнью.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});