Читать интересную книгу Зуб мамонта. Летопись мертвого города - Николай Веревочкин

Слова захолустного философа шелестели умиротворяющей метелью.

Они подошли к свежей могиле, раскрытой, как нежное рыжее лоно на белом теле земли. Козлов закурил и сдержанно попрощался.

— Ну, до встречи, — сказал он сухо, опустил уши шапки Руслана и подвязал их под подбородком на петельку, пояснив: — Будешь в висок стрелять, не так изуродует.

Немного подумал и решил, что рациональнее всего Руслану лечь на дно могилы и там застрелиться. Во-первых, сам устроится, как ему удобнее, а во-вторых, выстрел из-под земли не так слышен. А он уж его забросает глиной и слегка притопчет, чтобы родственники бабушки Рубцовой ничего не заподозрили.

Руслан спрыгнул в могилу, и Козлов передал пистолет. На этот раз, чтобы не вышло недоразумения, он сам взвел его.

Небо, увиденное из нелегальной могилы, было прекрасно. Голубой прозрачный колокол раскачивался над ним, тихий звон оседал на землю.

Умирать не хотелось. Умирать было мерзко. Стыдно. Убивать себя — гнусное извращение. Он подумал, что на самоубийство решаются крайние жизнелюбы. Ему хотелось жить. Ему ничего не надо было от этой жизни. Ему достаточно было просто жить среди милых развалин мертвого города, куда по ночам приходят выть волки, а чья-то призрачная душа играет на пианино. Медленно читать по вечерам трудные книги. А днем размышлять о жизни, копая могилы. Но он виновен. И вину эту уже не исправить. Ее можно лишь заглушить, выстрелив себе в голову. Он сам вынес приговор и сам должен привести его в исполнение. Его еще теплое, дрожащее от холода тело протестовало. В чем я виноват? Разве я создал коноплю, разве я придумал героин, разве я наживался на этом пороке? Это зло, как заразная болезнь, передавалось из поколения в поколение, когда меня еще не было на свете. Да, я тоже жертва. Это была спасительная мысль. Но он не смог ухватиться за эту соломинку. Жертва, жертва… Лишь до тех пор, пока был просто носителем заразы. Но ты стал ее разносчиком. У тебя нет другого выхода. Убить себя — значит убить зло, которое в тебе, обезопасить от него других. И если есть Бог, он должен понять и простить. Минуту назад его не волновало, есть ли Бог. Ему было все равно. Но сейчас, чувствуя пальцем холод спускового крючка, он хотел, чтобы Бог был, понял и простил ему его выбор. Страх наполнял тело холодом и ознобом. Это был многоплановый, безысходный страх. Он страшился нажать спусковой крючок и боялся не найти в себе сил сделать это. Ужасно было умереть, но еще ужаснее — остаться жить. Если нет смысла жить, есть ли смысл умирать? Самое справедливое было бы вот так всю оставшуюся жизнь держать пистолет у виска, мучая себя непереносимым чувством вины. Дело не в том, хорошо или плохо убивать себя. Дело в том, что он не имеет права жить, если его существование несет смерть. Его жизнь сама по себе — зло.

Человеку нужно прививать чувство вины до того, как он наделает глупости, чтобы потом не терзать себя бесполезным раскаянием всю жизнь. Если бы можно было раскаяться до греха…

Руслан приставил дуло пистолета к виску, но локоть уперся в стену. Он подумал, что под таким углом нанесет себе рану, от которой не скоро умрет, и отодвинулся к противоположной стене могилы. Желание жить было столь мучительным, столь невыносимым, что он, жалобно замычав, судорожно нажал курок.

Мертвая тишина наступила после грохота. Словно сама природа содрогнулась в испуге. Полная тишина. Все было вроде то же — зев могилы, уходящей в небо, окаймленный белым квадратом снега, — лишь слегка изменился цвет. Как же так, вот я умер, а все вижу. Он видит все это глазами души. Глазами мертвого человека. Его тело скоро станет глиной, а душа поднимется над землей и сольется с ноосферой, чистой сферой разума. И будет смотреть с высоты на ею брошенное тело. Жалкий, глупый кусочек мертвой плоти, которому был дан редкий шанс двигаться, думать, жить, любить и страдать наравне с другими теплыми существами — птицами, собаками…

— Ну, что — застрелился? — услышал он Голос. — Тогда вставай. Простудишься.

С неба к нему протянулась рука. Еще не понимая в чем дело, он сел, понюхал ствол пистолета. Пахло приятно.

— Левую, левую давай.

Что левую? Ах, да! Левую руку. Потому что правая порезана стеклом.

— Как там, на том свете? Хреново? Хреново. Но тут такое дело: пока сам не побываешь ТАМ, ничего не поймешь. Пойдем домой?

Сначала мелко завибрировало горло, потом затряслись колени, плечи, челюсть. Его заколотило всего. Эту дрожь нельзя было подавить. А между тем Руслана переполняла дикая радость. Она сотрясала душу и тело, переполняла. Внутри бушевал пожар. Я живу, я живу, я живу! Но, стиснув зубы и закрыв глаза, он не позволил и искорке этого огня обнаружить себя. Сжавшись, он ждал, пока в этом огне прогорит мерзкое, злое, противное, что мешало ему жить, — человек из прошлого.

— Себя убить — не покаяться. Это легко. Нажал на курок и избавился от раскаяния. Спрятался. Пуля грехи не отпускает. Раскаиваются по-другому. Всю жизнь. Посадил человека на иглу — снимай с иглы других. Что толку сопли пузырями пускать? У тебя теперь один вариант — закончить медицинский и лечить наркоманов. Срубил дерево — сажай лес в пустыне. Загубил девочку — спаси тысячу. Вот это раскаяние.

Скажи Козлов эти слова час, минуту назад, они бы остались просто словами. Мертвой листвой, без пользы опадающей с дерева. У каждой секунды свой смысл и свои слова. Молитва не ко времени может погубить, а мат к месту спасти. Это было то, что Руслан хотел услышать. За это можно было ухватиться. С этим было можно жить.

— А его мы давай похороним.

Козлов взял из руки Руслана пистолет и бросил на дно могилы бабушки Рубцовой, обрушив вслед комья рыжей глины.

Пусть покоится с миром на тихом кладбище оружие, вернувшее человека к жизни.

На Земле все оставалось по-прежнему, и все неузнаваемо изменилось. Человека, только что вернувшегося с того света и все еще смотрящего на мир глазами мертвеца, поразил теплый, печальный цвет крестов, железных звезд и деревьев на холодном и чистом, рериховском закате. Никогда он не видел такого многоцветного, такого сиротского неба. Это был не закат, а палитра с красной дырой солнца. Неужели до этого он видел мир практически серым, каким его видят волки и собаки?

В окно ударился грязный снежок. Козлов открыл форточку.

Внизу стоял Яшка Грач и кричал на весь мертвый город:

— Козлов, идем к плотине. Пелядь водопадом бьет. Кум вчера мешок сачком насобирал. С лодки. Промок. Хворает теперь. Я сачок у него взял, а лодку, жмот, не дает. Да мы по бережку пойдем. Битую рыбу к бережку прибивает.

— Чего орешь? Заходи.

— Птеродактиля своего не выпустил?

— Недельку еще поживет.

— Я вас здесь подожду.

— Понятно: болотные сапоги пропил. Откажешься — бродни попросит, — сказал Козлов Руслану. — Прогуляйся, может быть, что-нибудь для Петьки и принесешь.

Прогноз обещал большой паводок. Опережая его, спускали воду. Плотина ревела, как вселенская стиральная машина. Страшно было стоять на дрожащем мосту. Ветер задувал с реки водяную пыль. В лесах лежал снег. На море матово блестел голубой ноздреватый лед, торосы сотрясали быки, а река была чиста. Облака пены плыли по ней, верхушки притопленной талы гнуло течением.

— Пойдем к камням, — стараясь перекричать водопад, орал Грач, — там река поворачивает. Вся глушенная рыба там.

Серебряная пелядь лежала на боку в грязной пене между прутиков талы. Руслан, подняв забинтованную руку вверх, спустился к ней по скользкому берегу с сачком.

— Вычерпывай, что смотришь?

— Дохлая.

— Какая разница? Птеродактиль сожрет.

Не без брезгливости взял задеревеневшую рыбу Руслан и обмыл ее в мутной и холодной воде. Грач подставил мешок, держа его руками и зубами.

— Хорошо, что не поленились пойти через плотину, — кивнул Грач в сторону противоположного берега, — рыбы поменьше, зато и народа нет.

Казалось, весь Степноморск высыпал на реку. Люди подбирали пелядь сачками, «пауками», петлями на конце палок. Дрожащие от холода мальчишки бросались за проплывающими на боку подранками в ледяную воду и тут же бежали с добычей отогреваться к кострам.

— И судороги не боятся, стручки, — сказал Грач с одобрением. — Мы тоже после ледохода воду грели. У кого дури больше, кто первым прыгнул, тот и герой.

Они прошли километра три, но подобрали всего три рыбины: течение сносило мусор к левому берегу. Грач, пошарив за пазухой, вытащил початую бутылку, сказав:

— Грех не выпить за удачную рыбалку.

У каждого порока свой пророк.

— Не хочу, — поморщился Руслан.

— Брезгуешь из горла? — Грач извлек из бездонного кармана пластмассовую воронку с делениями: — Учись, студент.

Он зажал большим пальцем носик и, держа воронку перед глазами против солнца, налил до нужной отметки. Запрокинул голову, поднес носик к открытому рту и убрал палец. Закрыл глаза и поднял вверх палец, прислушиваясь к ощущениям.