Надо признать, самым “приметным” казнокрадом той поры Виллим Иванович вовсе не был (если сравнить его стяжательство с аппетитами “полудержавного властелина” Меншикова или же сибирского губернатора князя Матвея Гагарина, то оно покажется сущей безделицей). Тем не менее, не трудами праведными нажил он палаты каменные в Петербурге и Москве, да и недюжинные наделы земельные, к коим благоволившая к нему Екатерина прибавляла все новые. Не на камергерское ведь жалованье обзавелся он сонмом челяди и слуг. А откуда взялись в его конюшнях несколько дюжин рысаков и скакунов редких пород – поди как из-за кордона выписаны!
Жил Монс безалаберно, но – на зависть другим! – как-то вольготно, со вкусом. Скаредностью не отличался, и водившиеся у него деньжищи с легким сердцем просаживал за карточным столом, в хмельных компаниях и шумных застольях, до которых был охоч. “Это была взбалмошная, поэтическая натура, способная на всякие увлечения, достаточно легкомысленная”, – говорит историк. И ещё: “Там, где появлялся Монс, вспыхивало веселье, раздавались смех, шутки”. Впрочем, в одном пункте он был на диво целеустремленным и педантичным – добивался и добился того, что стал обладателем самой богатой и модной одежды в России. Вообще, внешности, убору он уделял огромное внимание, часами занимаясь собственным туалетом. При этом изощрялся, как мог – носил туфли с изображением Спасителя, украшал себя жемчугами, надевал то синий, то фиалковый парик. И даже своего крепостного человека отдал на обучение мастеру “паричного дела”. “Полюбуйтесь, каким стройным щёголем выглядывает он, – читаем в одном историческом сочинении, – кафтан доброго бархата с серебряными пуговицами обхватывает стройный стан. Кафтан оторочен позументом; на ногах шёлковые чулки и башмаки с дорогими пряжками; под кафтаном жилет блестящей парчи, на голове щёгольски наброшенная пуховая шляпа с плюмажем; всё это с иголочки, всё это прибрано со вкусом”. А согласно описи гардероба, у Монса наличествовали “камзол чёрной с бахромою”, “пара кофейная, петли метаны серебром”, “26 пуговиц, алмазных, в каждой пуговице по одному алмазу”, “бешмет жёлтой с позументами серебряными”, “душегрейка полосатая на лисьем меху”, “два кружева серебряных на шляпы” и т. д. – всего 160 наименований. Помимо щегольских платьев, сюда включены ценные ткани, утварь, безделушки и прочие предметы роскоши.
Но если свои многочисленные наряды Монс выставлял напоказ, его любовные приключения, напротив, были скрыты от досужих глаз. И хотя Виллим Иванович обладал манерами Дон Жуана, а его куртуазное поведение обнаруживало рафинированного эстета, подобно рыцарю, который должен хранить тайну сокровенной любви и служить тем самым даме сердца, он держал свои амурные похождения в строгой тайне. “Любовь может принести огорчение, если откроется, – говорил он. – К чему знать, что два влюблённых целуются?”
Портретов Монса до нас не дошло, тем не менее, иные писатели изображают его наружность весьма натурально, не скупясь на “точные” детали. “Бело-розовый, сладкоголосый Монс имел внешность херувима, – живописует Даниил Гранин в своём сочинении “Вечера с Петром Великим”, – пухлые губы, тугие щёчки, голубые глазки, аппетитно-сдобный батончик, душка”. Другой литератор аттестует его “женственно-красивым камергером”.
Не знаем, в самом ли деле Виллим Иванович походил на женоподобного херувима (ведь в военных баталиях он как раз проявил свою мужественность). А вот в том, что женщины занимали в его жизни весьма значительное место, сомневаться не приходится. Неслучайно его называли “вечно влюблённым”. И то был не грубый ловелас – во всех своих амурных делах он был нежным романтиком, хотя нередко ухаживал одновременно за несколькими красавицами. Эту “способность быть любовником всех дам”, которую культурологи назовут характерной особенностью щеголя-петиметра, не исключала, однако, рыцарского служения каждой из них.
Он внимал только голосу сердца и не думал о последствиях. Предметом обожания Монса были и княгини Анна Черкасская и Мария Кантемир, и злополучная, впоследствии казненная Мария Гамильтон, и угодливая Анна Крамер, и бойкая, языкастая Авдотья Чернышева. А ведь Виллим Иванович ведал, не мог не ведать (весь Двор только о том и судачил), что некоторые из этих дам в прошлом с самим государем любовные шашни водили, а тот (это тоже всем вестимо было) не терпел измен даже бывших фавориток. А уж как крут и на расправу скор был Петр Алексеевич! Может статься, этот фактор опасности придавал романам нашего камергера особую остроту.
Впрочем, не особо страшился Монс, возможно, еще и потому, что был фаталистом и верил во власть потусторонних сил. Как отметил профессор Юрий Лотман, переплетение европеизма и суеверия, вера в приметы было характерно для культуры той эпохи. Это относится не только к рядовым личностям, но и к самому Петру I, который был воспитан в духе уважения к астрологии, был порядочный суевер и заказывал себе гороскопы. И наш Виллим то и дело прибегал к услугам гадателей, хиромантов, колдунов, астрологов. (К слову, такого рода влечение было фамильной чертой семейства Монс – известно, что у Анны, его сестры, были найдены бумаги с магическими формулами и заклинаниями).
Замечательно, что сохранившаяся гадательная книга, переписанная рукой Монса, пророчила ему победы именно на любовном поприще: “Будешь иметь не одну, но несколько жён различного характера; будешь настоящий волокита, и успех увенчает эти волокитства”. И, вероятно, не с чем иным, как с желанием преуспеть в волокитстве связаны его поиски “некоторой травы, которая растёт на малой горе, красноголовой, с белыми пятнами, и другой, с синими пятнами, которая растёт на песку”. Имеются свидетельства, что он носил на пальцах четыре кольца: золотое, свинцовое, железное и медное. Они служили ему талисманами; причем, золотое кольцо означало любовь.
Сердце любвеобильного камергера имело не одну владычицу, и в каждой из них он возбуждал острую ревность. Вот будучи в Курляндии, он настолько обаял вдовую герцогиню Анну Иоанновну, что вынужден был оправдываться перед прежней своей пассией: “Не изволите за противное принять, – увещевал он ее, – что я не буду к вам ради некоторой причины, как вы вчерась сами слезы видели; она чает, что я амур с герцогинею курляндскою имею. И ежели я к вам приду, а ко Двору не пойду, то она почает, что я для герцогини туда пришел”. Впрочем, всех своих метресс он величал прекрасными дамами и для каждой находил слова самые нежные и проникновенные. До нас дошла интимная “коррешпонденция” нашего ловеласа. “Здравствуй, свет моя матушка, – обращается Виллим Иванович к некоей неизвестной зазнобе “слободским письмом” (то есть, по-русски латинскими буквами), – ласточка дорогая, из всего света любимейшая; винность свою приношу, для того, что с Вами дружны были; да прошу, помилуй меня тем, о чем я просил”. А вот другая его цидулка: “Сердечное мое сокровище и ангел, и Купидон со стрелами, желаю веселого доброго вечера. Я хотел бы знать, почему не прислала мне последнего поцелуя? Если бы я знал, что ты неверна, то я бы проклял тот час, в который познакомился с тобою. А если ты меня хочешь ненавидеть, то покину жизнь и предам себя горькой смерти… Остаюсь, мой ангел, верный твой слуга по гроб”.
В куртуазной любви наиболее ценной в социальном смысле была слава, достигаемая поэтом, воспевающим свою любовную добычу – даму и чувства к ней. В стихотворстве упражнялся и Монс, облекая сентиментальное чувство в форму галантных виршей. Опусы в эпистолярном жанре он посылал дамам сердца. И не беда, что у этого немца были слабые познания в русской грамматике. Любовные сочинения Монса отличались небывалой лёгкостью. Писал он стихи и на немецком языке и посылал их императрице, с которой его объединяло внимание к европейской моде и неукротимая тяга к роскоши.
Академик Александр Панченко аттестовал произведения Монса как стихи элегического поэта-дилетанта. “Очень важно, – напоминает ученый – что теория допускает появление музыки в элегии, а стихотворная продукция XVII – первой половины XVIII века была не столько “говорной”, декламационной, сколько поющейся”. Монс исполняет чувствительные нежные романсы, к коим сочиняет музыку, проводит долгие часы за подбором рифм к какому-нибудь “ненаглядному Купидону” или “ангелу души”. Страсть, романический вечер, раненое сердце – всё это давало материал к сентиментальному посланию. И слагаются чувствительные куплетцы на немецком языке: “Ничего нет вечного в свете, но та, которую люблю, должна быть вечна… Мое сердце с твоим всегда будет едино!.. Моя любовь – мое горе, так как с тобою я редко вижусь… Куда исчезла моя свобода? Я сам не свой, не знаю, зачем стою, не знаю, куда иду… Какую силу назначила мне судьба народов? Начатое мною заставляет надеяться… Но к чему послужат мои речи, мои жалобы? Я волнуюсь: то думаю, что сбудется мое желание, то вновь сомневаюсь”.