— Что это? — удивилась я чудному аппарату.
— Фонограф! — гордо ответил он. — Изобретение американского ученого Томаса Эдисона. Говорящая машина!
Подойдя поближе, я обтерла пыль с коробки и прочитала: «Казань, Проломная улица, музыкальный магазин и склад „Изделия акционерного общества Граммофон“ братьев Половниковых».
— Кажется, я такой видела, — выразила я сомнение, — но тот был с трубой-тюльпаном. Где она?
— Труба не влезла бы, — авторитетно заявил Карпухин. — А фонограф в самый раз, хоть звук немного глуше.
— Покажите, как это работает, — попросила я.
— Пожалуйста, — Карпухин покрутил ручку, валик завертелся, иголочки запрыгали, и знакомый мягкий, словно под сурдинку, голос произнес: «Здравствуйте, дамы и господа! У вас уже ночь? Вы не спите? Мне не видно, чем вы занимаетесь».
— Боже! — ахнула я. — Это же Пушкин!
— О чем вы, Полина? Какой Пушкин? Это Мамонов наговорил, изменив голос, а никакой не Пушкин. Вы же образованная дама, в институте учились, а верите в пустяки!
— Но, знаете ли, в первый момент…
— На то и было рассчитано.
— На что, вы говорите, г-н Карпухин, было рассчитано? — неожиданно раздался сзади нас голос.
Мы обернулись. Сзади нас стоял Кулагин и рассматривал фонограф в руках у моего собеседника.
— Н-на… Воронова! — выпалил сконфуженный Карпухин.
— Иннокентий Мефодьевич, извольте пояснить ваши слова. Я не понимаю вас. Причем тут Воронов, фонограф, Пушкин? Вы мне своими россказнями сначала всю голову заморочили, а теперь, как кролика из цилиндра, достаете вот эту штуковину.
— Хорошо, я расскажу, — решился Карпухин и яростно качнул головой. — Все равно это меня не касается. Дело в том, что покойный Иловайский задумал некую аферу. Он решил выпустить в свет сочинения поэта Пушкина. Для этого он правдами и неправдами выискивал и находил документы и рукописи, не знакомые широкой публике. Он потратил много денег на покупку раритетов, относящихся не только перу Александра Сергеевича, но и той эпохе в целом. Когда же он посчитал свои финансы, то был раздосадован непомерными тратами и решил пригласить в дело компаньона. Выбор Сергея Васильевича пал на местного заводчика Воронова, богача, торгующего лесом и шпалами для железных дорог.
— Воронов согласился стать компаньоном Иловайского? — спросил сыскной агент.
— Нет, и тогда Сергей Васильевич придумал хитрую комбинацию.
— Просветите, Иннокентий Мефодьевич, — предложил Кулагин.
— Как только Иловайский ни уламывал Воронова — тот ни в какую не соглашался. Говорил, что дело неясное, прибыли особенной не принесет, и потом, нужно все взвесить и обдумать.
И тогда Сергей Васильевич решил сыграть на слабости заводчика — на его любви и хорошему отношению к жене. Странная и непонятная картина вырисовывается: она старше его на двенадцать лет, совсем простая женщина, лишнего слова не скажет, а ведь поди ж ты — любит он ее больше жизни. Такая редкость при жестокости нынешней жизни.
Елизавета Александровна родом из имения Осиповых-Вульфов, и Воронов рассказывал, что в детстве она видела Пушкина, когда тот приезжал навестить своего близкого приятеля Алексея Николаевича Вульфа, его матушку и сестер, и у ней даже сохранились несколько документов из усадьбы Осиповых-Вульф. Елизавета Александровна благоговела перед памятью поэта, и, если бы она попросила мужа войти с Иловайским в компанию, он бы не отказал. Да еще бы и письма той эпохи отдала. Вот на это и был рассчитан наш фокус.
Сергей Васильевич пригласил Вороновых на празднование дня рождения супруги. Марина Викторовна захотела устроить для гостей спиритический сеанс и выписала для этого из Москвы знаменитого спирита Гиперборейского. Помнится, сидели мы с Мамоновым и Иловайским вот тут, в библиотеке, выпивали немного, и Сергей Васильевич пожаловался, что жена из него веревки вьет: слыханное ли дело, послала его заплатить отъявленному мошеннику две тысячи рублей за один вечер! Хоть бы польза была, а то деньги на ветер.
Иловайский не скрывал, что у него имеются серьезные финансовые проблемы и что он будет уламывать Воронова войти с ним в долю. И тут Мамонов, рассматривая новейшие аппараты, расставленные по библиотеке (маленькую прихоть Иловайского), сказал: «А давайте сделаем вот что…» И предложил план: использовать фонограф, записать на него речь как будто бы от Пушкина и воспроизвести эту фонографическую запись во время спиритического сеанса. Воронова — женщина чувствительная, авось растрогается и на мужа повлияет.
Так и сделали. Мамонов наговорил нужные слова на восковой валик, Иловайский показал нам воздухозаборную трубу между комнатами, где надо будет спрятать фонограф. А моей задачей стало незаметно завести аппарат во время спиритического сеанса.
Когда произошли эти ужасные события и Иловайского с Мамоновым уже не было в живых, я и не думал заводить фонограф — мои мысли были далеки от этого. Но, по несчастному стечению обстоятельств, я получил удар мраморным бюстом Вольтера, случайно свалившимся мне на голову, — тут Карпухин выразительно посмотрел на меня, но я не отвела взгляда и сделала вид, что не понимаю его намека, — и на время все забыл. И когда той ночью я проснулся, спустился в гостиную, то увидел, как все сидят, протянув руки к блюду и увлечены столоверчением.
Тогда я, действуя по намеченному Иловайским плану и совершенно забыв о том, что случилось за прошедшие два дня, направился в библиотеку, отодвинул бюро и завел фонограф. Я действовал машинально, исполняя поставленную задачу. А потом отправился к себе спать, так как у меня продолжала болеть голова. Так до утра и проспал.
— Утром г-жа Авилова обнаружила на снегу тело убитой Иловайской. Что вы скажете по этому поводу? — спросил Кулагин.
— Вы уже задавали мне этот вопрос, Федор Богданович, — смиренно ответил Карпухин, слегка поклонившись.
— Вас не затруднит ответить еще раз?
— Отчего ж? Отвечу: я всю ночь проспал, как убитый, если вы позволите мне двусмысленность этого эвфемизма. Ничего не помню, даже того, что снилось, а утром, спустившись в гостиную, узнал о еще одном трагическом событии.
— Хорошо, — кивнул Кулагин. — Попрошу вас, Иннокентий Мефодьевич, пройти со мной в малую гостиную и ответить еще на несколько вопросов. Разрешите откланяться, Аполлинария Лазаревна.
Сыскной агент вышел из библиотеки, а за ним следом и Карпухин.
* * *
Наконец, я осталась одна. Конечно, история с фонографом была весьма своеобразна и занимательна, но не она тревожила мои мысли и заставляла устремиться на поиски. Мне не терпелось раскрыть тайну масонской карты, ведь ради этого я пришла в библиотеку, надеясь, что тут получу ответ на свои вопросы.
И я с воодушевлением принялась за поиски.
Книг оказалось много. Они стояли на полках, лежали грудами на секретере и низких шкафчиках, стопки книг даже подпирали ножки какой-то этажерки. В этой комнате работали с книгами, а не приходили лишь для того, чтобы выкурить сигару и почаевничать. Поэтому моя задача осложнялась еще и тем, что я не знала, где искать, и не представляла себе, что именно мне нужно найти.
Но я была уверена в успехе. То, что на столе лежала неоконченная записка о перчатке Вяземского, говорило о том, что искать надо именно здесь. И меня манил запертый шкаф в глубине комнаты.
Открыть его не было никакой возможности. Я пробовала повернуть замок и шляпной заколкой, и пилкой для ногтей, принесенной в ридикюле, и ножом для разрезания писем — не получалось. Пришлось положить нож в карман и искать помощи, иначе я не добьюсь цели.
Вспомнив, что на кухне может быть ломик или топор для рубки костей, я решила пойти туда. Но инструмент нужно было взять так, чтобы никто не увидел, иначе расспросов не оберешься. Там, где совершены три убийства, просить лом так же безнравственно, как и говорить о веревке в доме повешенного.
Осторожно подойдя к кухне так, чтобы никто не заметил, я остановилась и прислушалась. Во весь голос рыдала женщина. Я заглянула вовнутрь: вокруг Анфисы столпились кухарки и прачки, а она выла, схватившись за голову:
— Тимошу моего, Тимошеньку забрали! Не убивал он, тихий он, богобоязненный, в церковь ходит, отцу Серафиму исповедуется. А его заарестовали, белы рученьки заломили да в тюрьму и на каторгу его, безвинного… Осталась я одна-одинешенька, сиротинушка бездетная, и нет у меня никого, даже мужа нареченного. Двадцать годков душа в душу жили! Бобылихой оставили, не прижаться теперь к телу горячему, не облобызать сокола ясного!.. Горе мне, горе, сироте при муже живом!
Одна женщина держала Анфису за плечи, другая протягивала ей чашку с водой. Поваренок сидел в углу и с жадностью следил за развернувшейся сценой. Анфиса, шумно прихлебывая, пила воду, содрогаясь от рыданий.