и никаких других видов на меня не имеет.
Я оказалась права. Дружба была чисто человеческая. Гарик не просто не клеился, но даже намека на это не было. Вскоре я совсем перестала бояться его, как старого кадрящегося Дон-Жуана, даже согласилась повести с ним своего Сашеньку и его Олечку в музей. Первый раз мы встретились недели три после знакомства. Встреча была с детьми, не наедине, чтобы он там себе ни думал чего…
* * *
Воскресенье. Приняв душ, я натягиваю на себя плотно прилегающее танцевальное трико, черный купальник, аккуратно собираю волосы в один пучок и закалываю их высоко на голове. Перед уроками танцев я никогда не пользуюсь косметикой, т. к. кожа во время урока потеет, а я предпочитаю давать своим порам возможность дышать.
Стоя перед зеркалом, я на минутку задумываюсь, а может, подкраситься? Сегодня Гарик должен привезти впервые дочку на урок. Я сознательно подавляю первый импульс накраситься: зачем краситься для Гарика? Я и так боюсь, как бы он не влюбился. Тут же я мимоходом отмечаю про себя, что было бы хорошо, если бы и с кавалерами я могла вот, как сейчас, спокойно быть самой собой, не суетиться, не краситься и при этом все-таки нравиться.
Да, кстати, я забыла упомянуть: ведь я уже пару лет, как преподаю танцы. Моя студия находится прямо в моей же квартире: в зале, который и так стоял пустой, повесили зеркало на всю стену, вот и вся студия. Приемник здесь и раньше стоял. После того как я обошла все самые респектабельные танцевальные школы Манхэттена, я увидела, что уровень здешних школ такой низкий, что даже я, с подготовкой кружка художественной самодеятельности в городе Нальчике, могла бы спокойно преподавать в Нью-Йорке танцы. Все, что они здесь на уроке делают, это хорошая зарядка в течение сорока пяти минут и лишь пятнадцать минут посвящается так называемому dance composition, то есть хореографии. Ради этого надо потратить три часа на дорогу из Бруклина в Манхэттен и обратно, а еще семь долларов за урок.
Я решила, не лучше ли сэкономить и время, и деньги. Заказала зеркало, дала объявление в местной газете несколько раз. Набрала четырех учеников, больше в моем зале не поместится. Две девочки: одной четыре года, второй шесть лет. Старушка. И девушка чуть постарше меня. Зато, вместо того чтобы платить за урок, я теперь сама получаю деньги, к тому же никуда не еду, ко мне едут. А продемонстрировать элементарную зарядку и составить элементарную танцевальную композицию под крохотный музыкальный отрывок я могу не хуже здешних учителей. Вот так началась моя студия.
Я перематываю кассеты на нужные мне песни, готовясь к уроку, когда слышу, что в дверь стучат. Так рано мои ученицы не приходят: это, наверно, Гарик с дочкой. Я быстро надеваю поверх облегающего купальника широкую майку-балахон (так я чувствую его благосостояние в безопасности, а свою совесть спокойной) и, на ходу машинально поправляя волосы, бегу открывать.
Я знаю, как действует на мужчин танцевальный костюм, я совсем не хочу, чтобы Гарик почувствовал ко мне что-либо. Мне не хочется причинить ему даже маленькую боль. Его взгляд и так уже пронизан такой грустью и усталостью, что, раз увидев его, невозможно не проникнуться к Гарику состраданием.
– Привет, – я невольно смущаюсь.
Хрупкая маленькая девочка, тоже смущаясь, неуверенно проходит в комнату, держа за руку своего папу – бородатого, вихрастого и седеющего. Мохнатое чудище и маленькая райская птичка. В другой руке она держит цветок – одну розу. Я перевожу дух: во-первых, это не букет, а одна роза, во-вторых – это подарок ребенка своей учительнице, а не кавалера девушке. Почему я все время боюсь, чтобы Гарик не вздумал ко мне кадриться?
«Да он и не думает», – говорит мне один внутренний голос. – «Ага, знаем мы их, – возражает другой внутренний голос. – Вспомни рассказ Томаса Манна… Она из простого сострадания с маленьким Фридеманом дружила, жалела его, а он потом так влюбился… Утопился на почве неразделенной любви. Упаси боже, такие эксцессы… А Рудольф? Приходи, говорит, на кинопробу… Вот тебе и кинопроба… Как же, помню»…
* * *
Гарик, конечно не горбун Фридеман и не Рудольф, а как-то интуитивно я держусь настороже.
Они проходят, и комната моя вздрагивает, впервые почувствовав запах мужчины: что-то крепкое и могучее, как скала, опытное, как время, уравновешенное и контролирующее, как зрелость. Его буйволиная мускулистость и крепость сильней акцентируются от присутствия этой колокольчиковой девочки, которая так доверчиво держит свою ручонку-тростинку в его огромной и грубой лапе. Никогда не приходил ко мне еще такой взрослый человек.
Ребенок протягивает мне цветок.
– Спасибо, маленькая. Как тебя зовут?
– Оля, – едва слышно отвечает она.
– А сколько тебе лет?
– Шесть с половиной.
– Какая большая девочка! А ты танцевать любишь?
Двойной кивок головой: «Да».
Такая худенькая, по-новому обаятельная, и похожа и непохожа на ту, которую я видела на фотографии.
Очень скоро общительный ребенок перестал смущаться и все более смелеющим и твердеющим голоском рассказал мне о том, какие подарки получила подруга Кэти вчера на дне рождения. А на прошлой неделе деда научил ее вот что делать: неуклюжий, хотя и довольно отчаянный кувырок-полуполет с разбегу. А еще она умеет считать до ста по-французски. Хочу ли я послушать? Ну да, хочу.
– Ун, дуус, труа…
Гарик стоял в противоположном углу комнаты, окруженный сиянием проникающего в окно солнечного света, и рассматривал книгу, случайно оказавшуюся на подоконнике. Листая книгу и не глядя на меня, он излучал тепло. Я же, возясь с его дочкой, слушая счет по-французски, не глядя на него, – это тепло чувствовала.
После урока танцев, в продолжение которого Гарик читал на кухне, мы поехали за Сашенькой.
Одетый и причесанный, Сашка стоял с моей мамой возле подъезда и смотрел на дорогу.
На нем были синие шортики, белая маечка и белая шапочка. Он стоял, щурясь от солнца, напряженно всматриваясь в нашу подъезжающую машину, но еще не различая, кто в ней сидит. При виде его, что-то защемило у меня в сердце. Я всегда испытываю это чувство, когда вижу его, я даже перестала обращать на это внимание.
По вдруг сменившему напряжение озарению на его лице, я поняла, что он узнал меня. Не успела я, отворив дверцу, выйти из машины, как он влетел в меня с шумными возгласами:
– Май мами из хиер, май мами из хиер…[37]
Мама, улыбаясь, подошла следом.
– Здра-а-аствуйте, – сказала она, чуть наклонившись, заглянув в машину, и я поняла, что она заглянула не с тем,