Читать интересную книгу Голубые рельсы - Евгений Марысаев

Секретарь ей ответил, что никто Груздева никуда не гонит, он сам изъявил желание поехать на новостройку. «Так он же школу еще не закончил!» — «Дал слово, что поступит в вечернюю школу». Даже в милицию бегала. Участковый развел руками: не имеет права препятствовать отъезду Анатолия Груздева, взрослый уж человек, паспорт имеет.

И разозлился же тогда Толька на мать! А за что, спрашивается? За то, что любила его, чадо свое единственное? Прибежит, бывало, с ситценабивной фабрики, напустится: «Почему не ел? А ну, сейчас же садись, окаянный, одни ребра остались!» А после работы, отстояв смену у станка, дотемна хлопочет в огороде.

Неужели непременно нужна разлука, чтобы понять, как дороги тебе твои родные?..

Так думал Толька. Впервые думал так.

Они втроем смотрели в клубе фильм, когда Люба вдруг согнулась в полутьме и застонала.

— Свет! Свет! — закричал бригадир.

Включили свет, прервали сеанс. Люба посерела лицом и охала, держась за живот. Эрнест и Каштан испуганно смотрели на нее.

— Я за Гогой бегу!.. — крикнул Каштан и бросился к выходу, расталкивая людей.

Вскоре раздался сердитый голос доктора:

— Все вон из помещения! Дверь открыть, окна открыть!

Каштан бросился распахивать окна. Все торопливо вышли на улицу. Бригадир остался. Так перепугался, что дрожали колени, а во рту стоял неприятный стальной привкус…

— Не волнуйся, не волнуйся, дэвочка. — Когда Гога волновался, то особенно был слышен его грузинский акцент. — Гдэ болит?

— Здесь… — прошептала Люба и положила ладонь на правую сторону живота.

Доктор медленно согнул в колене правую Любину ногу, затем резко выпрямил ее. Люба громко ойкнула.

— Бóльна! Оч-чень хорошо!.. Кто-нибудь! Носилки из медпункта!

У Любы случился приступ аппендицита.

Обычно несложные операции — вскрыть фурункул, наложить швы на раны — Гога делал сам. В более серьезных случаях больных переправляли в леспромхозовскую больницу, где были опытные врачи, или вертолетом доставляли в районный город.

Люба, как объяснил Гога, была нетранспортабельна, врача надо было вызывать в Дивный. Но оказалось, что леспромхозовский хирург уехал на конференцию, а из районного города обещали прислать хирурга только утром.

Гога решил делать операцию сам. Это была его первая серьезная операция. Ему помогали медсестра и студент-медик, боец ССО.

Время было позднее, все начали расходиться по вагончикам, а Каштан сидел возле ярко освещенных окон домика с красным крестом и не двигался. Как иногда странно внешнее поведение человека! В нем все кричало, нервы были напряжены до предела, а он сидел на мшистой кочке, подперев кулаком подбородок, и со стороны казалось, что парень замечтался.

— Аппендикс сейчас, что зуб, удаляют, — говорили вокруг.

— Справится Гога, не может быть и речи.

Но ему отчего-то запомнились не эти оптимистические реплики, а кем-то оброненная недоверчивым голосом фраза:

— А ведь Гога только институт закончил, опыта еще нет…

Позади чиркнули спичкой. Каштану почудилось, что не спичка зажглась, а гром над ухом прогремел, и он вздрогнул.

Это прикуривал Эрнест. Он сел рядом. Каштан никогда не видел его курящим. Они молчали.

Один за другим гасли в вагончиках огни, смолкали голоса, на железнодорожное полотно, тяжело ворочаясь, выползали туманы.

А за ярко освещенным большим окном мелькали черные тени, то уменьшаясь, то исчезая совсем, то чудовищно увеличиваясь в размере. Иногда раздавался звук брошенного в таз медицинского инструмента. Этот звук напоминал Каштану короткий вой сирены.

Он не помнил, сколько времени прошло, пока не погас в окне свет. Каштан и Эрнест вскочили как по команде. Дверь распахнулась, и на низком крыльце появились мешковатые фигуры в белых халатах.

— Ночь-то какая… — узнал Каштан непривычно тихий голос Гоги.

— И луна так блестит, — вторил ему девичий голос.

Гога вдруг взмахнул широкими рукавами халата, словно крыльями, и запел на родном языке песню, неожиданно переходя с баса на фальцет и наоборот.

— Гога, Гога, опомнись! Уснула ведь…

— А, да, — ответил Гога. — Так ты, Леночка, подежурь. Чуть что — зови.

— Я только стаканчик кофе выпью. У меня растворимый, живо обернусь.

Фигуры сошли с крыльца и белыми привидениями поплыли в сторону вагончиков.

— Заглянем? — прошептал Эрнест Каштану.

— Разные микробы еще занесем…

— Форточка открыта. Подсади, я гляну.

— Ага. Только без шума.

Они на носках подошли к окну, и Эрнест взобрался на широкую спину Каштана, опершись о раму. Просунул голову в форточку, прислушался. Затем мягко спрыгнул на мох.

— Что? Что? — нетерпеливо спросил Каштан.

— Кажется, дышит…

— Не хватало, чтоб не дышала!

На следующий день после смены бригадир накупил в магазине всякой всячины и побежал к Любе. Она лежала на спине бледная, осунувшаяся, с рассыпанными по подушке волосами. Матовая бледность сделала ее еще красивее.

— Очень больно было?

— Не очень, терпимо. Гога молодец.

Каштан не спал эту ночь, смену еле отработал, а сейчас вдруг вся усталость прошла.

В палату вошла медсестра, потребовала, чтобы посетитель уходил.

— Ну и перепугался я за тебя! — уже с порога неожиданно для себя сказал Каштан.

И хлопнул дверью, подумав, что это ей вовсе не интересно знать. Он вышел на улицу и носом к носу столкнулся с Эрнестом. Тот стоял на крыльце и держал в руках столько продуктов, что и за неделю не съесть.

— Что здесь стоишь? Проходи.

— Как-то неловко… Может, просто передать? Как, что она?..

— Иди же, пропустят.

Он вошел, поздоровался.

— Здравствуй, Эрнест, — ответила она и тихо рассмеялась: — Да куда ж вы с Ваней столько накупили! Мне и за неделю не съесть!

Эрнест глупо, как ему показалось, улыбнулся, сел на табурет.

— Как все неожиданно… Слава богу, все обошлось.

— Да элементарный аппендикс! Не понимаю, что вы с Ваней так переполошились?

Эрнест посмотрел ей в глаза и как бы уличил Любу во лжи. Она прекрасно знала, почему так переполошился Каштан.

Люба покраснела и поправила одеяло, оголив до плеча руку. Эрнесту неудержимо захотелось поцеловать эту руку.

XV

Ночью сильно похолодало, задул пронизывающий до костей ветер. Парни проснулись от озноба. Наутро небо обложили темные, низкие тучи, и из них, как из ведра, полил ледяной дождь. С порывами ветра он больно хлестал по лицу, будто ударял голыми ивовыми прутьями. Каштан сбегал на склад, выписал на бригаду толстую брезентовую робу ржавого цвета. А грязищи на улицах Дивного — по колено! Пока добрались до столовой, были все в грязи.

Сопки исчезли в косматом дыму туч. Тучи плыли так низко, что задевали верхушки деревьев, растущих в долине. Тайга стояла мокрая, словно разбухшая от сырости, неприглядная. Потускнели золотые дымы лиственниц. Лес, такой речистый всего несколько часов назад, словно вымер. Влага приглушила все запахи, за исключением одного, который шибал в нос на каждом шагу, — запаха гниющего дерева, перепревших марей.

Ненастье прогнало ласковое дальневосточное бабье лето. Нехороша поздняя амурская осень, сезон дождей. Как о наслаждении, мечтают путеукладчики о теплой комнате, сухой одежде и обуви, и нет никакого желания в такую мерзкую погоду идти на смену… Холодеют руки, сжимающие в мокрых верхонках лом, сильный дождь пробивает робу. Костер не разведешь, обсушиться и согреться негде, разве что на минуту-другую обнимут парни горячий капот, закрывающий тракторный двигатель…

В серенький сентябрьский денек «МИ-6А» привез в Дивный двадцать семь иностранных корреспондентов. Рыжеватый, атлетического телосложения Ганс из ФРГ; маленький и худенький, как подросток, с лунообразным лицом токиец Дайсаку; вертлявый, носатый, очень похожий на Луи де Фюнеса француз Марсель; круглый, как колобок, пышущий здоровьем и улыбчивый, самый речистый лондонец Джон, ничем не напоминающий традиционного чопорного, длинно-худого англичанина; Майкл, американец, детина с плечами штангиста и тяжелым раздвоенным подбородком…

Все они сносно говорили по-русски. Корреспонденты, кутаясь в разноцветные плащи, пряча от дождя фотоаппараты с длинными объективами, портативные магнитофоны и кинокамеры, направились за Дмитрием к столовой, где гостям устраивали банкет. Они шумно расселись за сдвинутыми вместе столами, заставленными всевозможными яствами и серебристыми бутылками шампанского. Дмитрий сказал краткую речь: «Добро пожаловать, гости дорогие. Смотрите, наблюдайте и пишите все, что увидите здесь. Мы не скроем от вас ни наших трудностей, ни достижений».

Дмитрия иностранцы сразу же окрестили «господином комиссаром». Джон и Майкл были приятно удивлены, услышав чистую английскую речь «господина комиссара».