Эта «контрреволюционная» публицистика Горького собрана в сборнике «Несвоевременные мысли». Тогда казалось, что писатель совершенно несовместим с советской реальностью. В это время даже Рыков оказался по другую сторону баррикад от Горького, который, увидев своими глазами революционную реальность, полностью поменял позиции 1905 года. Только после покушения на Ленина, произошедшего 30 августа 1918 года, Горький снова сблизится с большевиками. А тогда, весной 1917-го, Горький активно занимался строительством культуры «нового мира», конечно, не поддерживал правых, но считал Февральскую революцию шансом для народного просвещения, для рабочих партий. Рыков уважительно прислушивался к этой точке зрения. И сам качнулся к умеренности меньшевизма.
Ленин не хуже Рыкова понимал, что к классическому социализму Россия не готова, что «строить» его придется годами, если не десятилетиями. Но не мог согласиться, что справедливое общество должно вызревать, как крыжовник, — к определенному сроку, под влиянием солнца и дождей, капризы которых заранее предсказать невозможно. Суть ленинизма в том, что главное — чтобы стратегия развития партии и страны была направлена на захват власти и движение к социализму — постепенное, с компромиссами, но неуклонное. Да, здесь предполагался общемировой процесс — и отгораживаться от зарубежных коллег Ленин не собирался. Он, как и все большевики, в финале Первой мировой, всерьез надеялся на мировую революцию. Но необходимо учитывать особенности России. И в отсталой европейской стране со слабым (по сравнению с Англией, Германией, Францией, США) пролетариатом пролетарской партии, при определенных обстоятельствах, взять власть легче, чем где-либо. И нужно в первую очередь бороться за власть, а уж потом — за социализм. Поменять местами два эти процесса — путь к полному поражению и только. Так рассуждал вождь партии, в тактическом мышлении не имевший равных среди политиков того времени. По крайней мере, это показал 1917 год.
Вопреки сомнениям Рыкова, Ногина, Каменева, конференция приняла наступательную резолюцию — пролетариат России должен возглавить революцию и разъяснить народу неотложность решения ряда вопросов: национализация земли, установление государственного контроля за всеми банками с объединением их в единый центральный банк, установление контроля за страховыми учреждениями и крупнейшими синдикатами капиталистов. Подчеркивалось, что эти меры могли бы осуществить Советы — как только они станут истинно народной властью, то есть как только в Советах укрепятся позиции большевиков. На конференции явно укрепились позиции товарища Кобы, Иосифа Сталина, написавшего и зачитавшего программный текст по национальному вопросу — с идеей автономий, небесспорной, но очень важной в условиях распада империи.
В ЦК — даже кандидатом — Рыкова на этот раз не избрали. После долгой ссылки его трудно было считать лидером какой-либо крупной партийной организации. И представлял, по существу, только себя — человека с богатой биографией, но на данный момент — одиночку. Больше всех голосов набрали тогда Ленин, Зиновьев и Сталин (104, 101, 97). Отметим, что и за них конференция проголосовала далеко не единогласно. А для Сталина это голосование стало заметным успехом. Но неизбрание Рыкова вряд ли оказалось стихийным, случайным. Здесь ощущается дирижерская рука. Большевика, которого мало с кем можно было сравнить по партийному и каторжанскому стажу, боевого товарища, который входил в самые «узкие» составы ЦК уже больше десяти лет назад, — оставили вне руководящего органа партии. Тем самым указали ему, что после весенней резкой публичной дискуссии с Лениным его авторитет среди однопартийцев упал. В то же время терять Рыкова, превращать его в противника Ленин тоже не собирался — и потому уже намеревался поручить ему нечто важное, ответственное, повысив роль давнего товарища и оппонента.
После конференции ЦК образовал Бюро (или узкий состав ЦК), в которое вошло четыре человека: Ленин, Зиновьев, Сталин и Каменев. Рыков — уж слишком горячий оратор — остался несколько в стороне. Впрочем, и в этой четверке не наблюдалось единомыслия. Повторим: 1917 год был временем споров. Позиции Зиновьева и Каменева во многом были ближе к рыковским. Почему же их не «наказали», как Алексея Ивановича? Ленин знал об этом, но высоко ценил Зиновьева как теоретика, способного развернуть агитацию среди рабочих, а Каменев на некоторое время занял место молодого любимца вождя. Важной считалась их роль в партийном строительстве в первые месяцы после Февральской революции. Но — заметим — в те дни и до эффектного появления в большевистской среде Льва Троцкого вторым человеком в партии стал Сталин, которого еще недавно многие считали невзрачным. Он действовал осторожно и точно, был не просто единственным кавказцем в столичной верхушке большевиков, но и партийцем, который умело демонстрировал близость к Ленину и к его взглядам. При этом немногие близко знали «товарища Кобу». Рыков, например, как следует познакомился с ним только тогда, в апреле 1917 года. И сразу они оказались в разных лагерях, правда, в рамках одного партийного товарищества. Рыков в те дни мог стать лидером оппозиционной фракции в партии. Но этого он себе не позволил. Сталин держался ленинской тактики — по крайней мере был к ней ближе других. И Рыков, и Ногин понимали, что Февральская революция, крах царизма, шаткость новой — «буржуазной» — системы обязывают пролетарскую партию к мобилизации. Впервые в истории большевики получили шанс сыграть в политической жизни не второстепенную роль. Тогда, в апреле, могло показаться, что Временное правительство, преодолевая кризисы, только усиливается и, укрепившись социалистами (правыми эсерами), превращается во власть, потихоньку утихомирив мартовскую уличную смуту.
Нет, Рыков не боялся боев. Особенно классовых, о которых твердил в разных аудиториях уже битых два десятилетия. Ленин приучил своих учеников к тому, что и драки среди своих иногда неизбежны и даже необходимы. Пойти на разрыв? Но весной и летом 1917 года, несмотря на разногласия, Рыков выбрал все-таки партийную дисциплину. В трактовке конца 1980-х — начала 1990-х, когда реабилитированного Алексея Рыкова старались представить как «кристального ленинца» — и старались представить спор на Апрельской конференции как кратковременный эпизод, после которого Алексей Иванович быстро перешел на «революционные позиции Ильича». Это не совсем так. Рыков оставался «умеренным» большевиком, не прерывал связей с меньшевиками и эсерами, но партийные поручения выполнял добросовестно. Даже «через силу».
В одном в те дни, как и прежде, он безусловно был согласен с Лениным: партия не должна превращаться в некий пролетарский профсоюз. Иначе теряется смысл, найденный Марксом и его русскими интерпретаторами. Можно пойти и глубже — смысл, предугаданный Александром Радищевым и французскими мыслителями XVIII века. Нужно не просто говорить, говорить, говорить об улучшении жизни рабочих, необходимо менять мир. Революционно менять! Он должен стать интернациональным, без границ и жандармерий. А идейная основа — диалектический материализм, о котором в России имеют представление лишь тысячи (от силы — десятки тысяч) людей, в основном сравнительно молодых. Политическое просвещение не успевает за нуждами революции… Конечно, партию поддерживают не только от больших знаний, но и от большого невежества — ведь популизм не вчера родился, он уже в Древнем Риме решал судьбы государства. Миролюбивые лозунги большевиков не были лицемерием: они действительно выступали против Первой империалистической — аж со времен убийства эрцгерцога Фердинанда. Но в то же время они выполняли популистскую задачу — не хуже, чем щедроты полководца Суллы в поздней Римской республике. Потому что в народе война стала крайне непопулярной. Солдаты не хотели рисковать жизнями, обыватели — терпеть невзгоды военного времени. Тут можно вспомнить и Йозефа Швейка, и Григория Мелехова, и Семена Бумбараша. Конечно, это литературные герои, и не все они сражались в русской армии, но нежелание воевать в то время витало в воздухе. И во многом обеспечило большевикам небывалый рост популярности. Рыков по этому вопросу не имел разногласий с Лениным, о продолжении войны не мечтал и видел в армейском кризисе шанс — чуть ли не единственный — на укрепление социалистов.