Пушкин не заставил себя долго ждать и на оба этих вызова «выстрелил» дуплетом, удовлетворив одновременно и «барина» (М. Т. Каченовский), и его «лакея» («холопа лукавого»), то есть Н. И. Надеждина[197].
Как сатирой безымянной[198]Лик зоила я пятнал,Признаюсь: на вызов бранныйВозражений я не ждал.Справедливы ль эти слухи?Отвечал он? Точно ль так?В полученье оплеухиРасписался мой дурак?Надеясь на мое презренье,Седой зоил меня ругал[199],И, потеряв уже терпенье,Я эпиграммой отвечал.Укушенный желаньем славы,Теперь, надеясь на ответ,Журнальный шут, холоп лукавый,Ругать бы также стал. – О нет!Пусть он, как бес перед обедней,Себе покоя не дает:Лакей, сиди себе в передней,А будет с барином расчет.
В 1830 году А. С. Пушкин едва ли не в последний раз упомянул М. Т. Каченовского в анонимной эпиграмме, опубликованной в «Литературной газете», 1830, № 43, в отделе «Смесь» с некоторыми изменениями в тексте (по сравнению с первой публикацией в альманахе «Подснежник» за 1830 год).
Пушкин, будучи великолепным мистификатором, в эпиграмме «Собрание насекомых», несомненно, преуспел в этом жанре. Загадочность стихотворения и прилагаемой к нему «Заметки» с обещанием издать отдельной книгой биографии персонажей с их «литохромированным изображением» привлекала многих литераторов с попыткой расшифровать эту мистификацию. Как известно, предлагалось несколько расшифровок пушкинских звездочек. В современной пушкинистике общепринято использовать итоговую расшифровку М. П. Погодина, которая приведена выше[200]. М. П. Погодин, равно как и Ф. Н. Глинка, будучи убежденными сторонниками древнего происхождения «Слова о полку Игореве», не могли не повлиять на формирование убеждения Пушкина по вопросу происхождения этого памятника. Однако личное знакомство с М. Т. Каченовским, состоявшееся 27 сентября 1832 года на памятной встрече в аудитории Московского университета, который с глубокой научной аргументацией убеждал поэта, что автора «Слова» следует поискать во второй половине XVIII века, сильно поколебали его веру в древность повести. Как следует из вышеприведенных воспоминаний свидетелей этой встречи на лекции И. И. Давыдова, дискуссия была весьма бурной, но очень плодотворной для эволюции взглядов Пушкина на первородство Песни.
Об этой исторической встрече оставили воспоминания также В. С. Межевич и И. А. Гончаров, будучи в ту пору студентами, слушавшими лекции М. Т. Каченовского[201]. В частности, И. А. Гончаров в своих воспоминаниях писал: «Я не припомню подробностей их состязания, помню только, что Пушкин горячо отстаивал подлинность древнерусского Эпоса, а Каченовский вонзил в него свой беспощадный аналитический нож. Его щеки ярко горели алым румянцем, а глаза бросали молнии сквозь очки. Может быть, к этому раздражению много огня прибавлял и известный литературный антагонизм между ним и Пушкиным. Пушкин говорил с увлечением… В позе, в жестах, сопровождавших его речь, была сдержанность светского благовоспитанного человека. Лучше всего, по-моему, напоминает его гравюра Уткина с портрета Кипренского… С первого взгляда наружность его казалась невзрачной. Среднего роста, худощавый, с мелкими чертами смуглого лица. Только когда вглядишься пристально в глаза, увидишь задумчивую глубину и какое-то благородство в этих глазах, которые потом не забудешь. У него было небольшое лицо: матовое, суженное внизу, с густыми бакенами и прекрасная, пропорциональная лицу, голова с негустыми кудрями волос»[202].
С протографом воспоминаний писателя В. С. Межевича познакомиться не удалось, а в отрывочных фрагментах, опубликованных в различных источниках, ничего особенного, отличного от уже упомянутых воспоминаний «Бывшего студента», О. М. Бодянского и И. А. Гончарова, не отыскалось. В поисках воспоминаний К. Д. Кавелина, которые, по некоторым сведениям, также существовали, посчастливилось познакомиться с замечательным врачом (назовем его «N»), оказавшим нам неоценимую услугу при написании книги о болезнях Пушкина. Но об этом немного позднее[203].
О том, какая метаморфоза произошла с самим Пушкиным после этой памятной дискуссии, можно судить хотя бы по его письмам к Наталье Николаевне из Москвы, где он находился в это время, написанным, так сказать, «по горячим следам». В письме от 27 сентября, направленном в Петербург перед посещением Московского университета, он пишет: «Сегодня еду слушать Давыдова, не твоего супиранта, а профессора; но я ни до каких Давыдовых, кроме Дениса, не охотник – а в Московском университете я оглашенный. Мое появление произведет шум и соблазн, а это приятно щекотит мое самолюбие»[204]. (Выделено мной. – А. К.)
В расшифровке эти ожидания Пушкина перед посещением лекции И. И. Давыдова не нуждаются. Он собирался вернуться после посещения университета триумфатором (т. е. уже не «оглашенным»), поскольку не ожидал там встретиться с «зоилом» М. Т. Каченовским. И что же? Сбылись ли эти ожидания? Для этого нужно прочитать другое письмо поэта к жене, отправленное (не позднее) 30 сентября 1832 года. Отметим характерный факт датировки этого письма, поскольку прошло не менее 3 суток после диспута в аудитории Университета, который говорит о многом. Пушкин был легок на руку при написании писем Наталье Николаевне. О любом «важном» событии, будь то посещение ломбарда или визит к старым знакомым, он тут же докладывал жене. Бывали случаи, что, не успев отправить утренней почтой очередное письмо, он к вечеру садился писать следующее. А тут на целых трое суток случился перерыв. Да еще после такого события, о котором он уже успел сообщить в Петербург в первом письме.
Вот этот фрагмент из второго письма Пушкина, где мы уже не узнаем того оппонента Каченовского, который изводил его своими хлесткими эпиграммами без малого 15 лет.
«На днях был я приглашен Уваровым в университет. Там встретился с Каченовским (с которым, надобно тебе сказать, бранивались мы, как торговки на вшивом рынке). А тут разговорились с ним так дружески, так сладко, что у всех предстоящих потекли слезы умиления. Передай это Вяземскому». (курсив мой. – А. К.)
Ничего такого, о чем пишет Пушкин жене, непосредственно в аудитории не произошло, ничего «дружеского»«сладкого» свидетели дискуссии в своих воспоминаниях не заметили, тем более «слез умиления», которые якобы проливали присутствовавшие по поводу примирения долголетних литературных оппонентов. Все, о чем с таким пиететом сообщает Пушкин Наталье Николаевне в своем письме, произошло не в университетской аудитории, а в душе поэта за эти трое суток, истекших после памятной встречи. Так что же произошло в душе, а вернее, в сознании Пушкина после внезапного «примирения» с Каченовским? Отметим еще один факт, который, на наш взгляд, является следствием этого «примирения».
Ровно через два месяца – 27 декабря 1832 года – М. Т. Каченовский подает свой голос за избрание А. С. Пушкина в действительные члены Российской Академии. Почему 27 декабря, если заседание членов Академии согласно официальной хронике происходило 3 декабря 1832 года? Действительно, по предложению А. С. Шишкова, Президента Академии, в этот день состоялось голосование об избрании в действительные члены А. С. Пушкина, П. А. Катенина, М. Н. Загоскина, А. И. Малова и Д. И. Языкова. Присутствовали 15 членов Академии, при этом за Пушкина было подано 15 избирательных голосов (а также за Загоскина и Языкова). Однако результаты голосования были не окончательными, так как по уставу полагалось собрать еще голоса отсутствовавших на заседании членов Академии, в числе которых и был М. Т. Каченовский. То есть он принимал решение совершенно самостоятельно, не будучи подвергнутым влиянию остальных членов Академии или «давлению» авторитетных лиц, в частности, Президента А. С. Шашкова, который и был в первую очередь инициатором этого избрания. Но, самое главное, этой датой он как бы «отметил» 3-месячный юбилей «исторического» примирения.
Чтобы понять в деталях, как проходила эта дискуссия, следовало бы ознакомиться с мнением всех ее участников, которые оставили свои воспоминания. Из различных источников известно, что таковых было не менее семи, в том числе, как утверждает Т. М. Николаева, «письма самого Пушкина»[205]. Если «вычесть» два письма поэта, цитированные выше, остается пять источников, из которых воспоминания «бывшего студента», слависта О. М. Бодянского и писателя И. А. Гончарова нами проанализированы. В воспоминаниях писателя В. С. Межевича, как уже отмечалось выше, ничего особенного, поясняющего загадочную сцену «примирения» А. С. Пушкина с М. Т. Каченовским, не отыскалось. Остается К. Д. Кавелин, упомянутый А. И. Гессеном наряду с А. И. Герценом и И. А. Гончаровым, которые «…считали его <Каченовского> главной заслугой умение будить критическую мысль, никогда ничего не принимать на веру»[206], поскольку А. И. Герцен своих воспоминаний об этой встрече не оставил. Однако Константин Дмитриевич Кавелин (16.11.1818—15.05.1885) не мог присутствовать на этой встрече, поскольку в ту пору ему было всего лишь 14 лет, а упомянут он А. Гессеном в качестве слушателя лекций Каченовского в период его учебы в Московском университете (1835—1839 годы). Мог ли он узнать от самого Каченовского об этом эпизоде и как-то отметить этот факт в своих воспоминаниях? Для ответа на этот вопрос обратимся к биографии известного публициста, историка, правоведа, философа и общественного деятеля второй половины XIX века К. Д. Кавелина.