Читать интересную книгу Здесь слишком жарко (сборник) - Влад Ривлин

Зарплата была мизерной, это, в общем-то, и зарплатой назвать было нельзя, у местных пособие было куда больше!… Но, учитывая общую ситуацию на рынке труда, когда желающих работать было гораздо больше, чем рабочих мест, все молчали и соглашались на любые условия. Нельзя сказать, что народ был доволен, поворчать любили все, но, как точно подметил классик, «дома на кухне».

Давид был единственным из нас, кто не молчал и в открытую высказывал то, о чём другие говорили лишь дома на кухне. Работяги слушали его с молчаливым одобрением, но когда он призывал своих коллег к забастовке, у всех был один и тот же аргумент: «Нам надо кормить семьи».

Потерпев фиаско в борьбе за права трудящихся, он сделался угрюмым и молчаливым, но не успокоился. Когда кто-то из рабочих начинал ворчать по поводу условий труда и мизерных зарплат, Давид резко обрывал его:

– Кто виноват, если вы способны лишь на то, чтобы под нас себе бубнить?!

Но всё-таки его время пришло. Работали мы с Давидом в одной бригаде, работы нам всё время прибавляли, и однажды он, не вытерпев, сказал:

– Хотите дальше раболепствовать – раболепствуйте. А я больше на работу не выйду. Вы со мной?

Мы все были злы на нашего «балабайта», как здесь называют этих хитрожопых торгашей-подрядчиков, не меньше Давида и молча кивнули в знак согласия.

Забастовка началась без предупреждения. Наш работодатель был не готов к такому неожиданному повороту: всё-таки найти сразу замену целой бригаде из восьми человек не так легко даже в условиях высокой безработицы.

Шломо – наш начальник – бегал по всему дворику и визжал как свинья своим фальцетом. Мы все собрались у ворот и ждали, что к нам присоединятся и остальные наши коллеги-соотечественники. Но этого не произошло: в этот день они работали ещё усерднее, дабы Шломо не осерчал и на них. На нас они смотрели с осуждением: люди здесь не все молодые, уволят их, где они себе работу найдут?! А у всех семьи…

Разумеется, мы ничего не добились, и всех нас уволили в тот же день. Но благодаря Давиду мы чувствовали себя людьми, а не тряпкой для ног.

С тех пор прошло уже больше двадцати лет, и вместе с Давидом работать нам уже никогда больше не довелось.

Работать все эти годы приходилось много, а видеться с друзьями получалось редко. Реже всего мы виделись с Давидом, но, когда собирались, то первый вопрос всегда был:

– Ну, как там Дава?!

Чаще других с Давой виделся Сэм. Давид часто заходил к нему на работу, в офис крупной авиационной компании, где Сэм работал охранником. Жена Давы давно умерла – полетела ещё в самом начале нашей новой жизни навестить родственников и погибла в аварии. Дава после этого сильно поседел, стал плохо видеть и с тех пор больше не женился.

По рассказам Сэма, Дава перебивался случайными заработками и арендовал однокомнатную халупу не то в районе старой автобусной станции, не то в квартале Шапиро.

Работал он то разнорабочим, то сторожем, то грузчиком в супермаркете. Но, проработав месяц-другой, уходил, иногда сам, но чаще со скандалом. В своей прощальной речи он поминал всех – от главы правительства до своего непосредственного начальника, называя их жуликами и кровососами.

Начальников от его речей трясло, они грозили ему полицией, и когда Дава уходил, давали охранникам строжайшее указание: если появится – не пускать, а будет упорствовать – звать полицию.

Уйдя с работы, Дава собирал вокруг себя разношёрстную публику из числа иммигрантов, поил их пивом и проводил среди них революционную работу. Ханурики, бомжи и люди без определённых занятий – часто всё это было в одном лице – пили пиво и слушали его обличительные речи.

Говорил он убедительно: о необходимости объединения, о смене приоритетов, так, чтобы у всех нуждающихся было жильё, а на зарплату можно было жить, не влача полунищенское существование. Слушатели одобрительно поддакивали, но когда пиво заканчивалось, исчезали, а Дава снова находил себе временную работу, чтобы оплачивать аренду квартиры и вести революционную агитацию.

Выборы в 1996 стали его звёздным часом – он прославился на всю страну. В отличие от подавляющего большинства своих соотечественников, Дава на митинги с участием известных в прошлом правозащитников не ходил, а вместо этого поставил палатку протеста напротив муниципалитета, требуя изменений в приоритетах правительства и вообще замены правительства советом народных депутатов. Короче говоря, его лозунгом было: «Вся власть Советам!» Поскольку разрешения на проведение акции протеста он нигде не брал, полиция вознамерилась снести его палатку, но Дава хорошо подготовился к подобному развитию событий, показав им канистру с бензином и зажигалку. Полицейские стали ждать вокруг палатки как волки терпеливо ждущие добычи.

Прежние слушатели Давы приходили выразить ему почтение и поддержку, но ни один из них не остался возле него. Дава, между тем, подбадривал себя сигаретами и дешёвой водкой и продержался так часов пятнадцать. Тактика полицейских себя оправдала: они дождались, пока Дава заснул в своей палатке прямо с бычком от сигареты в зубах, и в считанные секунды палатка была снесена. На Даву надели браслеты, но, продержав какое-то время в участке и свозив на психиатрическую экспертизу, в конце концов отпустили, открыв, правда, против него дело о «нарушении общественного порядка».

Потом он всё добивался встречи с членами парламента, посылал им какие-то письма и программы, писал в международные организации, жалуясь на дискриминацию, но все эти его усилия успеха не имели.

Мы старались помочь ему как могли с работой. От всего остального – денег, угла и прочего – он всегда категорически отказывался. Вразумлять его было бесполезно.

– За кого ты воюешь в этом мире, где каждый за себя?! – как-то не выдержал и спросил его я. – Ради чего?!

– Ради справедливости, – уверенно ответил он. – Мы бы уже давно победили, если бы не предатели среди нас, – с досадой сказал Давид.

– Слишком уж много этих предателей, – с иронией сказал Сэм. – А может быть, просто каждый за себя?

– Наверное, – подумал я. – И мы с тобой, приятель, тоже.

Я испытывал чувство вины перед Давой, но, с другой стороны, давно уже разуверился в пользе всяких протестов и революций. Все они приводят лишь к одному: смене одних прохиндеев на других. Поэтому я решил идти по пути советской интеллигенции: найти свою, пускай и не слишком уютную нишу в новой жизни. А остальной мир… Он заботит меня так же, как и я его. Что нам друг до друга?!…

Потом Давид вовсе исчез из виду, и за всё время до этого дня я видел его лишь однажды из окна автобуса: он с кем-то разговаривал в районе старой автобусной станции, по виду – с таким же бедолагой, как и сам. Он сильно постарел, осунулся, лицо стало красным, линзы очков ещё толще, и стоял, он опираясь на палочку.

«Что это вдруг он у меня из головы не идёт с самого утра?» – подумал я и почему-то почувствовал тревогу, – «нужно позвонить приятелю».

– Давид умер, – вместо обычного приветствия «Привет, Котовский!» (так он называл меня за давнюю привычку брить наголо голову) сказал мне Сэм в телефон.

Услышав эту новость, я в расстерянности замер и ничего не мог сказать в ответ. Мне никогда не приходила в голову мысль о том, что Давид когда-нибудь может умереть, хотя для этого было достаточно предпосылок и уже давно. В Израиль он прилетел немолодым и с целым букетом болячек, а с годами этих болячек лишь прибавилось, да и пил он с каждым годом всё сильнее.

– Как ты узнал? – спросил я.

– Он из больницы ещё позавчера звонил. Я хотел к нему в выходные зайти. Опоздал… Не думал, что всё так быстро случится.

«Телефона у Давы не было. Наверное, попросил у кого-то в больнице», – подумал я.

Тут же собравшись, я поехал к Сэму. Сэм казался совершенно разбитым и уже выпившим. Смерть друга ударила по нему.

– Уже по нашим рядам бьёт, – сказал он, когда мы молча помянули нашего друга.

– Да ладно, – ответил я. Мне очень хотелось надеяться, что всё-таки ещё не по нашим.

– Давай ещё помянем, – сказал Сэм. – Это ведь не просто Дава умер. Это наша эпоха умерла, знаменем которой он был.

Я кивнул в знак согласия, и мы выпили ещё. Потом мы поехали в больницу и уладили разные формальности с похоронами нашей эпохи.

Саша

«Всегда найдется бедняк, который за все заплатит».

Жорж Сименон

– Саша пошел искать работу, а его убили, – сказала мне сашина мать. Когда она говорила, вид у нее был совершенно отрешенный, а взгляд отсутствующий, и от этого все случившееся казалось еще более страшным.

Я никак не мог осознать трагедию, которая произошла с моим другом, возможно потому, что человек никогда не сможет ни примириться со смертью, ни принять или понять ее.

– Как же так?! – все еще не мог поверить услышанному я, – Ведь еще утром я видел его живым и невредимым, полным сил и оптимизма, а вечером мы собирались на курсы иврита.