В два часа дня Гэтсби надел купальный костюм и велел дворецкому, чтобы тот, если кто-нибудь позвонит, бежал к бассейну. Он зашел в гараж – за надувным матрасом, который так забавлял тем летом его гостей, – шофер помог хозяину накачать эту новинку. Гэтсби велел ему ни при каких обстоятельствах открытую машину из гаража не выводить, и это было странно – правое переднее крыло ее нуждалось в починке.
Закинув матрас на плечо, Гэтсби направился к бассейну. Один раз он остановился, немного сдвинул свою ношу, и шофер спросил, не помочь ли ему, но Гэтсби покачал головой и миг спустя скрылся за пожелтевшими деревьями.
Никто так и не позвонил, однако дворецкий неусыпно ждал у телефона до четырех, а к этому времени докладывать о звонке давно уже было некому. Мне кажется, что Гэтсби и сам больше не верил в возможность звонка, а может быть, ему стало все равно. Если так, он, надо думать, чувствовал, что утратил свой старый теплый мир, заплатил высокую цену за то, что слишком долго жил одной-единственной мечтой. Должно быть, он смотрел сквозь испуганную листву в незнакомое небо и с трепетом думал о том, как смешна и нелепа роза, как саднит солнечный свет только-только сотворенную траву. То был новый мир, материальный, но не реальный мир, по которому наугад влеклись ничтожные призраки, дышавшие не воздухом, а мечтами… что-то вроде вон той фантастической пепельной фигуры, крадущейся к нему меж хаотично расставленных деревьев.
Шофер, один из протеже Вольфшайма, слышал выстрелы, но впоследствии только и смог сказать, что не придал им значения. Я приехал в дом Гэтсби прямо со станции, в тревоге взлетел по парадным ступеням, и мое стремительное появление стало первым, что всполошило хоть кого-то. Да они уже все знали, я в этом нисколько не сомневаюсь. Не произнеся почти ни слова, мы четверо – шофер, дворецкий, садовник и я – торопливо направились к бассейну.
Слабое, почти неуловимое движение совершалось в нем – это свежая вода, вливаясь в бассейн с одного конца, продвигалась к стоку на другом. Мелкая зыбь, жалкое подобие волн, подталкивала матрас, заставляя его беспорядочно перемещаться, неся свой груз, по бассейну. Легкого порыва ветра, едва рябившего воду, довольно было, чтобы сбить матрас с навязанного ему случаем курса, чтобы он понес свое навязанное ему случаем бремя в новом направлении. Столкнувшись с малым скоплением опавших листьев, матрас медленно поворачивался, вычерчивая в воде, точно ножка циркуля, тонкий красный кружок.
Уже после того, как мы понесли Гэтсби к дому, садовник увидел в траве, несколько в стороне от нашего пути, труп Уилсона, довершивший картину кровавой требы.
Глава девятая
Прошло два года, а я все еще помню остаток того дня, ночь и следующий день как нескончаемое шествие полицейских, фотографов и репортеров, входивших в парадную дверь Гэтсби и выходивших из нее. Натянутая поперек ворот веревка и полицейский при ней останавливали любопытных, однако мальчишки быстро обнаружили, что в поместье можно пробраться через мой двор, и некоторое их количество постоянно толклось, разинув рты, около бассейна. В тот вечер некий весьма уверенный в себе джентльмен, детектив быть может, обронил, склонившись над телом Уилсона, слово «безумец», и небрежная весомость его определила тон статей, появившихся на следующее утро в газетах.
По большей части статьи эти были ужасны – нелепые, обстоятельные, крикливые и полные вранья. Когда Микаэлис сообщил на дознании о подозрениях, которые Уилсон питал насчет жены, я решил, что в самом скором времени газеты обратят эту историю в пикантный пасквиль, – однако Кэтрин, которая наверняка могла рассказать многое, молчала как рыба. Она проявила редкостную стойкость – решительно глядя из-под отредактированных бровей коронеру в глаза, она поклялась, что ее сестра ни разу в жизни не видела Гэтсби, была целиком и полностью счастлива с мужем и никаких шалостей на стороне себе не позволяла. Кэтрин убедила себя в этом и так рыдала в носовой платок, точно любое предположение противного толка превышает меру того, что она способна вынести. И Уилсона объявили – для простоты картины – «помешавшимся от горя». Тем дело и кончилось.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Мне все это представлялось лишним и несущественным. Я оказался на стороне Гэтсби, но только я один. С того мгновения, как я позвонил в деревню Вест-Эгг и сообщил о катастрофе, со всеми предположениями на его счет и со всеми практическими вопросами люди обращались ко мне. Поначалу это удивляло меня и сбивало с толку, но час проходил за часом, Гэтсби лежал в своем доме, бездвижный, бездыханный и безмолвный, и понемногу я начинал понимать, что отвечаю за все, поскольку никто больше интереса к нему не проявляет – я подразумеваю тот напряженный личный интерес, на который каждый из нас имеет, когда приходит конец, невнятное право.
Через полчаса после того, как мы нашли его тело, я позвонил Дэйзи – инстинктивно и без колебаний. Однако она и Том уехали сразу после полудня и багаж с собой прихватили.
– Адреса не оставили?
– Нет.
– А когда вернутся, сказали?
– Нет.
– Какие-нибудь предположения о том, где они, у вас имеются? Как мне с ними связаться?
– Не знаю. Я не могу больше говорить.
Я хотел, чтобы хоть кто-то пришел к нему. Хотел войти в комнату, где он лежал, и успокоить его: «Я вам кого-нибудь добуду, Гэтсби. Не тревожьтесь. Доверьтесь мне, и я кого-нибудь приведу…»
Имя Мейера Вольфшайма в телефонном справочнике отсутствовало. Дворецкий назвал мне адрес его бродвейского офиса, я позвонил в справочную, однако, когда я получил номер телефона, было уже много больше пяти и трубку там никто не брал.
– Позвоните еще раз, – попросил я телефонную барышню.
– Я уже три раза звонила.
– Это очень важно.
– Простите, но, по-моему, там никого нет.
Я вернулся в гостиную и на миг принял столпившихся там государственных служащих за случайных посетителей дома. Однако, когда они откинули простыню и наставили на Гэтсби неподвижные взгляды, в голове моей вновь зазвучал его протестующий голос:
– Послушайте, старина, приведите ко мне кого-нибудь. Уж постарайтесь. Одному мне с этим не справиться.
Кто-то начал задавать мне вопросы, я отделался от него и, поднявшись наверх, стал торопливо рыться в незапертых ящиках письменного стола Гэтсби – он же не говорил мне, что его родители умерли. Однако ничего я там не нашел, только фотография Дэна Коди, символ давно забытых бурных дней, взирала на меня со стены.
На следующее утро я отправил дворецкого в Нью-Йорк с письмом к Вольфшайму с просьбой предоставить необходимые мне сведения и настоятельную просьбу приехать первым же поездом. Последняя казалась мне излишней, пока я писал письмо: я не сомневался, что он помчит на вокзал, едва увидев газеты, как не сомневался и в том, что еще до полудня получу телеграмму от Дэйзи, – однако ни телеграмма, ни мистер Вольфшайм не появились, не появился никто, кроме все тех же полицейских, фотографов и газетчиков. А когда дворецкий вернулся с ответом Вольфшайма, я почувствовал прилив неприязни, презрительной солидарности с Гэтсби, – мы, двое, стояли одни против всех.
«Дорогой мистер Каррауэй! Я испытал самое сильное в жизни моей потрясение, едва смог поверить, что это и вправду случилось. Такой безумный поступок способен заставить призадуматься любого из нас. Я не смогу приехать сейчас, поскольку связан по рукам и ногам одним очень важным делом, да и вмешиваться в эту историю мне не хочется. Если несколько позже Вам потребуется от меня какая-то помощь, дайте мне знать об этом письмом, переданным через Эдгара. Услышав о случившемся, я перестал понимать, на каком я свете, весть эта попросту ошеломила меня, сбила с ног.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Искренне Ваш,МЕЙЕР ВОЛЬФШАЙМ»А ниже – торопливая приписка:
«Сообщите мне о похоронах и так далее, про его родных мне совсем ничего не известно».