— Молчишь?.. Писать умеешь, собачья кровь? — кричал в ярости следователь.
— Читать читаю, писать не обучена.
— Не обучена! А кто пишет эти пакостные вирши? Я пишу их? — надрывался капитан.
Женщина молчала.
— Господин Валенчану, пожалейте себя. Не стоит из-за этой мужички расстраивать нервы! — успокаивал следователя инструктор гестапо. — Ведите допрос непринужденней, веселее, как игру в мяч!
— Скажи, Параска, — спросил, успокоившись, Валенчану, — признаешь ты себя виновной в распространении антиправительственных виршей и песен?
— Песни сочиняю не я. Народ складывает их. Ждут люди, ждут братьев с востока. И песни о том складывают! А я ни при чем здесь! Я — слабая, больная. Ни при чем! — воскликнула женщина, окидывая жандармов ненавидящим взглядом.
Тонкая, стройная, с горделиво поднятой головой, с растрепанными черными густыми волосами, она, несмотря на свою немощность, испугала Валенчану и обер-лейтенанта.
— Вы понимаете, что мелет эта сумасшедшая? — брезгливо спросил следователь гестаповца. — Вы только послушайте!
Кончиками пальцев он взял со стола листок бумаги и, брезгливо морщась, прочитал:
Ой, кукушка-непоседа.Что летаешь мимо?Полети на УкраинуК матушке родимой…[8]
— На Украину!.. Вы понимаете, на У-кра-и-ну!.. Это Украина у нее матушка! И еще вот!.. Перлы!..
Валенчану уткнул глаза в листок и забубнил:
Пусть она меня услышит,Пусть она почует,Что без ласки материнскойДочь ее тоскует…
Капитан зло швырнул листок со стихами на стол.
— Материнской ласки захотела, мужичка! — ухмыльнулся он.
— Всыпьте ей плетей! Может быть, услышит «родимая матушка»! — сказал обер-лейтенант Ганс Кунц.
— Ты сочинила? Ты? — замахнулся на Параску стеком следователь.
— Народ, не я!..
— Я тебе дам — народ! — закричал в исступлении Валенчану и стегнул стеком по лицу женщины.
На ее щеках выступил багровый рубец от удара, но она, закусив губы, глядела с презрением на искаженные злобой лица своих мучителей.
— Генерал Антонеску, наш милостивый покровитель, обращается к тебе в последний раз, — говорил спустя минуту монотонно, словно заученное раз навсегда, следователь. — Он призывает тебя прекратить сочинять преступные песни, возбуждающие крестьян и горожан против законного правительства. Пиши так, как пишут другие, наши лучшие поэты. Прославляй в своих песнях великое королевство Румынию, ее пресветлого короля Михая, маршала Антонеску и наших высоких покровителей. Тебе дадут деньги, станут лечить. Иначе… смерть! Иди, подумай! — буркнул он.
Параску увели.
…В камере, куда втолкнули Параску, женщины подхватили ее, помогли добраться до нар, уложили и молча окружили избитую.
Обессиленная, опустошенная допросом и пытками, Параска опустилась на нары. Рядом с нею села пожилая женщина. Она гладила голову и лицо Параски, перебирая пальцами ее волосы. Сдерживая рыдания, Параска безучастно глядела прямо перед собой и никого не видела. Но вот она поднялась с нар и взглянула на окованную железом дверь камеры.
— Нет, проклятые! — крикнула Параска исступленно. — Буду сочинять! Буду! Полетят мои спиванки по всей Буковине, расскажут народу, где искать правду. Слушайте! — крикнула она властно подружкам по камере:
В небе звездочка сияла, спряталась за тучку,Нет родней советской власти, нет на свете лучше.Не росла я, как былинка, сиротой убогой,Да помочь мои родные мне ничем не могут.Ой, пришли за мной жандармы, рученьки связали,Били плеткой молодую и в тюрьму погнали.И отец и мать рыдают, в тяжком горе стонут,А жандармы, как собаку, дочку плеткой гонят.Мать упала на колени, слезно бога молит:«Боже правый, милосердный, на все твоя воля!Что же иродов проклятых гневом не караешь?Или ты и сам на правду очи закрываешь?»Повели меня, а мама бьется и рыдает,Одну доченьку растила, да и ту теряет…Привели жандармы в город, волокли за косы,Полицейский старшина приступил к допросу:— Ты за что сюда попала? За вину какую?— А за то, что всей душою Родину люблю я!За советскую Отчизну умереть готова.Не убьете, буду петь об Отчизне снова!.. —Ой, резиновой нагайкой били, избивали,Брызги крови со стены каплями стекали….Власть советская придет, муки позабудем…Я на воле буду петь эту песню людям.
Параска кончила читать стихи. Ее знобило. Седоволосая крестьянка обняла Параску, прижала ее голову к своей груди.
— Спасибо тебе, доченька! — прошептала она.
— Спасибо! — поклонились Параске женщины, усаживая ее на нары.
* * *
Тюремная ночь длинная…
Не в силах уснуть Параска. Болит избитое тело, ноет сердце. Вспоминает она свою жизнь, год за годом, день за днем. Трудная, тяжелая жизнь. А как хорошо жить! Как хочется выйти на волю, увидеть отца с матерью, брата… Как хочется запеть песню… Такую, чтобы подхватили ее люди и пели вместе с нею.
Вспомнилось Параске, как ждала она на Буковину советских братьев.
…Мороз лютовал… Заметал поземкой дорогу. Снег скрипел под ногами прохожих. Люди спешили: скорей бы в хату, такой холод на дворе. Выйдет молодица зачерпнуть воды в колодце, да скорей обратно к теплу — не замерзнуть бы, часом.
Казалось, что в такую стужу вечером, впотьмах никто не высунет носа за дверь. Так нет же, не сиделось кое-кому дома. И ничто не брало их, ничто не страшило этих людей. Они бродили по селу, сходились на огородах и, узнав, что кому-то удалось достать газету, шли в хату, читали, обменивались скудными новостями.
Чаще всего собирались у Ивана и Домки Смошняков. Хата просторная, детей нет. Кругом огороды, кустарник. Трудно увидеть, кто заходил к Смошнякам. Самое удобное место для сборов.
На дворе возле хаты ставили охрану от жандармов, а сами за газету — что там, на Украине…
Приходил Микола Павлюк. Серьезный, суровый с виду человек.
— С девятьсот двадцать пятого года в партии, — говорил с почтением о Миколе Иван Смошняк. — В коммунистической!
Однажды Микола, зайдя вечерком к Смошнякам, взглянул на собравшихся и, словно на перекличке, стал вызывать их по именам.
— Санхира Нагуляк!..
— Здесь! — ответила молодая девушка, зачем-то вставая с лавки и краснея.
— Совета Романюк?..
— Здесь я! — встала другая.
— Домка Смошняк?
Домка, постарше годами своих подружек, с усмешкой отмахнулась от Павлюка. «Поди ты, мол! Видишь, что тут я, чего зовешь!»
— Эге! Да здесь, Иван, собрались лучшие задубривские вышивальщицы, — сказал он, улыбаясь.
В сенцах послышался шум. В хату вошла закутанная в теплую шаль поверх подбитого бараньим мехом кожушка Параска Амбросий.
— Теперь все! Круглым счетом! — усмехнулась Домка.
— Зачем ты?.. — сказал с укором Павлюк. — Тяжело тебе в такую непогодь.
— Хочу со всеми быть! Вместе! — зарделась Параска и села на лавку рядом с Советой Романюк, лучшей своей подружкой.
— Ну, добре. Нечего таиться! — встал из-за стола Павлюк. — Настал час, друзья! Бегут польские паны… Бегут от Красной Армии. Идет она самосильно на помощь бедным людям. Теперь и к нам на Буковину придет, чует мое сердце. Встретить надо наших братьев с честью!
Он помолчал, будто вспоминая что-то.
— Подпольная сельская организация «Вызволение» дает вам поручение. Неси, Иван, прапор! — сказал он хозяину хаты.
Иван ушел в сени и быстро вернулся обратно с большим глиняным кувшином в руках. Павлюк, не говоря ни слова, взял от Ивана кувшин и опрокинул его горлышком книзу. На стол выпал лоскут красной материи.
— Разверни! — сказал Павлюк хозяйке.
Домка развернула и, встряхнув, разложила на столе алое полотнище, уже на четверть вышитое шелком.
— Наступила долгожданная пора, друзья! Красная Армия близко! Надо заканчивать прапор — это знамя! Одной Домке не справиться. Потому-то и позвал вас. Вышивайте знамя быстрее да лучше. Понятно?
Женщины молча кивнули головами.
— Предупреждаю: если знамя попадет в руки жандармам, нам всем грозит смерть!..
…И еще вспомнилось Параске, как Микола Павлюк готовил задубривцев к встрече с воинами Красной Армии. Он знал: Параска умела складывать песни, умела петь их вместе с задубривскими девчатами. Но она умела и молчать, как молчит камень. Об этом тоже знал Микола Павлюк. За это он не меньше, чем за хорошие песни, ценил Параску.
— Ты бы, Параска, сложила песню к приходу наших братьев — воинов Красной Армии. С нею мы пойдем встречать их, — сказал он как-то Параске.
— Попробую! — пообещала она.
Об этом знали только они двое.