Читать интересную книгу «Стихи мои! Свидетели живые...»: Три века русской поэзии - Лилия Бельская

В отличие от Набокова, осенние пейзажи ещё одного эмигранта, Ивана Елагина, носят «космополитический» характер. Его осень — «торопливый рисовальщик», делающий наброски углём — «тёмные штрихи», косые тени буков, «чёрточки пунктирного дождя» («Осень, осень — торопливый график», 1963). А в деревья ранняя осень, как «истый импрессионист», вкладывает «хлёсткими мазками и красками» колыханье и круженье ветра, «оранжевое сотрясенье», «золотоносные жилы» («Что с деревом делать осенним…», 1967).

К концу ХХ в., в постсоветское время, русские поэты всё чаще признаются, что «жизнь в лесах исчерпала себя» и что «по-старинному не выходит, а по-новому не дано» (Б. Кенжеев). Кто-то откровенно заявляет, что никогда не был пейзажистом и лишь мельком упоминает «мокрых деревьев пёстрые рати» или осенние «сухие звёзды», горящие в просторном космосе (А. Сопровский). Кому-то припоминаются осенние детские впечатления: дождь стоит стеной на опустевшем дворе, «лист ярко-жёлтый ныряет в ведре под водосточной трубой», «в луже рябит перевёрнутый мир», а на скамеечке промок брошенный хозяйкой зайка (привет стишку А. Барто о зайке, промокшем под дождём «до ниточки», — Т. Кибиров). Кто-то посмеивается над надоевшими банальностями: «Бог знает, куда забредёшь, в хрестоматийной листве по колено» (Е. Бунимович).

Всё реже сегодняшние стихотворцы обращаются к развёрнутым осенним пейзажам. Так, Б. Кенжеев, подмечая некоторые приметы осени, неохотно падает «в объятья октябрю» и просит извинить его за сентиментальность при упоминании о последнем листе, полетевшим под октябрьским ветром. В его пейзажных картинках нам многое знакомо: и «как пышно празднует природа свой неминуемый конец», и какие краски в это время года — «кармин, и пурпур, и багрец», и «шумит, багровея, рябина», продрогшие рощи, «дымный запах опавшей листвы», затяжные дожди и параллель люди-листья — «современники бродят мои, словно листья, гонимые ветром» («В России грустная погода», «Такие бесы в небе крутятся», «В Переделкино лес облетел», «Снова осень…», «Октябрь, по-старчески вздыхая…»).

Элемент пейзажа обычно задействован у поэта в качестве образа сравнения (с чем сравнивается). Это прежде всего листья — «Жизнь мерещилась вполсилы, сухими листьями шурша», и любовь похожа на плеск листьев, «я вернусь тополиным листом» и буду ветром свистеть, «проплывёт паутинкой осеннею чудный голос неведомо чей». И осенний день, и листья ведут себя как близкие друзья автора: «ненаглядный дружок мой, осенний лист навострился в иные края»; «День туманный и влажный саднит, как неотпущенный грех, / ранит, оставит, пригубит, выпьет до дна, / без особой горечи выбранит» («Утром воскресным…»). По собственному признанию, Кенжеев включает в «старомодную элегию», «помимо кармина, злата и пурпура», то, без чего нет индивидуального поэтического голоса, — пусть «безголосый и робкий», но «всевластный Логос» — Слово («За окном американский закат…»).

Аналогичные проблемы поисков своего слова беспокоят и Д. Быкова. Рядом с затёртыми пустыми полями и пёстрыми лесами, промозглой тьмой и клочьями седого тумана есть у него и оригинальные картины осени. Одна из них описана с помощью созвучных синонимов, определяющих сущность происходящих в мире явлений — «листопад глядит распадом», «разладом веток и листвы», «круженье листьев, курток, шапок», распад, разбег, разлёт, разрыв причин и следствий, «разбеги пар, круженье свадеб», «октябрь, тревожное томленье»; «Мир перепуган и тревожен, / Разбит, раздёрган вкривь и вкось» («Октябрь», 1989).

Своё стихотворение «Начало зимы» (2004) с его зачином «Есть в осени позднеконечной» Быков противопоставляет тютчевскому «Есть в осени первоначальной» и вместо восхищения «дивной порой», хрустальными днями и лучезарными вечерами передаёт «гибельный, предвечный сосущий страх» и «вой бездны», когда спадут не только листья с деревьев, но вся земля окажется «в осколках». Тревожный отблеск отмечает и сам автор в своих стихах: «так пишу стихом нерасторопным, горько едким, как осенний дым».

Чаще, чем у других, осенние пейзажи встречаются в стихах Ю. Кублановского, о чём свидетельствуют и их заглавия (цикл «Осень 1978 года», «Осень в Скифии», «В позднеосенний штиль», «4 октября»), и первые строки: «Осеннее солнце садится / за тёмный с прожилками лес, / в котором кустарник дичится / и листьев осталось в обрез» (1972); «Безнадёжно в осенние дни / пахнет яблочной гнилью вино. / Алый панцирь кленовой клешни, / как холстину, топорщит окно» (1978); «Россия ты моя! И дождь сродни потопу, / и ветер, в октябре сжигающий листву…» (1978). Уже в этих описаниях мы замечаем как обновление традиционных образов («необронённое золото завороженных берёз», «златоверхний» клён «в шумной раскачке», «колер осени» — охра и йод, скудный дождь и дым), так и создание самобытных изобразительных средств: «осени тёплый прах, преображённый в слово»; «Осеннего неба холщовая рябь / распорота острым лучом до конца / и сразу зашита иглой из свинца» (1975).

По осени ветер стоусый,Трубя в онемевший рожок,С небес галактический тусклыйСдувает тишком порошок.

(1991)

Для современной русской поэзии характерна географическая «разбросанность» осенних пейзажей. Вслед за Волошиным, Ходасевичем, Бродским наши современники изображают природу в разных странах и на разных континентах. К примеру, Елена Аксельрод то вспоминает подмосковный дождь, который шёл сперва на цыпочках, а затем хлынул так, что затрясся старый клён «от боязни за себя, за кафтан свой красно-рыжий» («Воспоминания о подмосковном дожде»); то живописует нью-йоркский парк, что «в тщеславье осеннем неистов» и разукрашен «раскалённой палитрой фовистов», а под ногами «кружит свой серпантин листопад» («Осень в Нью-Йорке»). Б. Кенжеев замечает, что американские крыши выкрашены суриком, «будто опавшие листья клёнов и вязов» («Осень в Америке»), а в Москве «неприкаянная синева плещет, льётся, бледнеет», и погода стоит холодная и прекрасная («Снова осень, и снова Москва»).

Но бывает так, что эмигрант попадает в страну, где нет любимых и привычных осенних пейзажей, и ему остаётся лишь вспоминать о российской осени и сетовать на «отсутствие осени». Именно так озаглавила своё стихотворение Рина Левинзон, живущая в Израиле. Она с грустью спрашивает: «Тот листопад, куда он запропал?» — и хочет восстановить его вид по крупицам и возвратить «потерянную осень». В своих осенних стихах поэтесса пытается воссоздать «родной земли осеннее убранство» — ещё не погасшие листья и их светлое круженье и золотой хаос, застывшую сосну и отсвет пламени на рыжем платане, «две берёзовых тени на счастье» и «три кленовых листка на дорогу» («Сентябрь на Урале», «Всё лето ждала сентября», «Мне чудится осеннее наитье», «И будет ещё голубиная осень…», «Три кленовых листка…»). «Гармония осени», согласие с природой, «сладость сентябрей и октябрей» теперь кажется счастьем, но постепенно начинаешь замечать признаки осени и на другой земле: зелёный луч сосны и серебристый свет над сливой, голубую сеть дождей, «шелест листьев, вздох корней и шорох крыл над нашей крышей» («Три цвета осени моей»).

Воспоминаниям предаётся и другая русско-израильская поэтесса Сара Погреб, у которой в заброшенном парке «осень дорожку мела» и «расхристанный клён» осенял крылом, а в Москве уже в начале октября сеялся из «волокнистых туч» снежок сквозь сито, но слякоть не исчезала. Если там осенний запах был как у вина и сизый воздух «терпковат, с горчинкой, но сладок», то здесь осень пахнет весною, распахнут простор, и трава зеленеет «от напившихся корней» («Обнажился холмистый рельеф», «А у нас вот так»).

В ностальгических стихах эмигрантов третьей волны иной раз слышится опасение, не являются ли «отражение дерева в омуте» или жалобы на осеннее одиночество «повторением пройденного», подражанием: «что-то чужую я струнку пощипываю, что-то чужое несу». Вы не припомните, «это откуда, с кого?» — вопрошает Л. Лосев, но надеется, что жалость к осинке за гимнастёрку её беззащитную — это не заимствование, ибо «так подражает осине дрожание / красной аорты моей» («Подражание»).

Исследователь пейзажных образов в русской поэзии М.Н. Эпштейн выделяет четыре этапа в развитии лирической натурфилософии: «теологический» — XVIII в. (Ломоносов, Державин, Карамзин), «трагический» — XIX в. (Баратынский, Тютчев), «утопический» — первая половина ХХ в. (Заболоцкий) и «экологический» — вторая половина ХХ в. Эти этапы нашли отражение и в изображении осенней природы. В русской лирике существовали пейзажи одические и меланхолические, сентиментальные, «бурные» и «унылые» романтические, возвышенные и полемически «низкие» и «серые», разнообразные реалистические, символические и мистические, «стихийные» и «тихие», лирические и эпические.