Папу сопровождали две важные персоны, они немного отстали, задержавшись в дверях. Один из них – казначей Ватикана, хитрый финансист по имени Мелиадуче. Другой – кардинал, вице-канцлер, личность настолько примечательная, что о ней следует рассказать несколько подробнее. Это был прелат красивой наружности и крепкого сложения, очень смуглый, с копной черных как смоль волос и большими темными глазами. Красиво очерченный нос с горбинкой и чувственный рот изобличали в нем жуира. Слишком бросающееся в глаза великолепие его пурпурных, отделанных соболиным мехом одежд и крепкие смуглые руки выдавали в нем иностранца.
И это было действительно так. Кардинал Родриго Борджиа появился на свет в Испании, в Хативе, и, вероятно, так и остался бы там, если бы не его дядя, архиепископ Валенсии, который несколькими годами раньше был вознесен в высший понтификат по воле Каликста III. В Италию он привез вместе с собой все свое семейство. Ловкий и загадочный, этот Родриго умело повел свои дела и в сорок семь лет был уже третьим по значению должностным лицом в святой церкви. И это помимо того, что он считался самым богатым, после французского кардинала Детутвилля, человеком в священной коллегии, а также владельцем многочисленных имений.
Сцена, происходящая между папой и его архитектором, казалось, забавляла его. Он наклонился к своему спутнику и прошептал:
– Как вы думаете, мессир Мелиадуче, чем это все закончится? Вот увидите, Дольчи станет жаловаться, что ему не хватает денег, что туф и каррарский мрамор без конца дорожают, что медь и вовсе идет по баснословной цене, наконец, что он не в силах сделать больше, чем он делает на те деньги, что получает. Святой отец, конечно, еще немного побушует, а потом позовет вас и попросит открыть вашу казну.
– Но ведь она почти пуста! Ваше преосвященство, откуда же я достану денег? Вчера еще племянник его святейшества, граф Джироламо, взял себе оттуда три тысячи дукатов.
– Неужели вы полагаете, что подобные жалобы могут меня тронуть? У вас, мой друг, всегда водятся деньги. Кстати, посмотрите-ка! Вас зовут! Теперь вы видите, что я оказался прав.
Казначей, сгорбившись и волоча ноги, подошел к своему хозяину, а кардинал тем временем принялся со знанием дела осматривать двор, интересуясь, как продвигаются работы. Он питал пристрастие к роскоши и, разделяя увлечение папы архитектурными формами, одобрял все его многочисленные стройки, которые этот последний начал почти повсеместно в Риме, намереваясь превзойти своими творениями великолепие античности.
Предоставив казначею вести дальнейшую борьбу с архитектором, папа подошел к Борджиа:
– Давай возвратимся! Моим ногам становится все хуже.
– Вам надо немного отдохнуть, ваше святейшество.
– Я слишком стар для того, чтобы отдыхать. В моем возрасте нельзя терять время. Проводи меня в библиотеку! Ничто так не улучшает настроение, как чтение.
Поддерживаемый своим вице-канцлером, Сикст медленно направился к большим залам, в которых он разместил библиотеку Ватикана, свое самое ценное на данный момент творение, и, по мере того как он приближался к цели, настроение его постепенно улучшалось.
Франческо делла Ровере, прежде безвестный и нищий францисканский монах, больше всего на свете, после золота и власти, любил словесность и науки. Когда-то он успешно преподавал в университетах Павии, Флоренции, Болоньи и Сиены; он насаждал там страсть к знаниям, наукам и в особенности к изучению звезд. Большую часть своего времени он проводил среди этих накопленных им книжных сокровищ, сопровождаемый своим неизменным в этих делах спутником, ученым-гуманистом по имени Платина, которого он сделал хранителем библиотеки.
Когда стражники открыли перед папой и кардиналом двери в длинную галерею, всю заставленную расписанными и золочеными шкафами и просторными столами с разложенными на них рукописями и оптическими приборами, Платина двинулся им навстречу. У него была покалечена нога,[8] и поэтому ему приходилось опираться на палку. Он хотел преклонить колени, намереваясь поцеловать перстень на руке папы, но Сикст, зная, что всякое коленопреклонение было для него мучительно, помешал ему сделать это; он дружески взял его под руку и подвел к одному из пюпитров. Здесь лежала солидных размеров книга в малиновом бархатном переплете и серебряном окладе, которая много лет пролежала в одном из этих шкафов и была в конце концов извлечена на свет.
– Вижу, вижу, ты достал «Святого Августина». Скорее покажи мне те отрывки, которые тебя так поразили!
Он жестом отпустил кардинала Борджиа, но, видно, в этот день папе не суждено было заняться своим любимым делом. В тот самый момент, когда Борджиа уже подходил к дверям, на авансцену выдвинулся новый персонаж, церемониймейстер папского двора Агостиньо Патризи, чье бледное продолговатое лицо, казалось, выражало страдание от постоянно наносимых ему оскорблений.
Целиком посвятив себя правилам строгого папского этикета, который он почитал больше, чем закон божий, Патризи был слепо предан папе, и тот частенько прощал ему разные мелкие оплошности. Однако на этот раз он выбрал слишком неподходящий момент, чтобы беспокоить папу, рискуя навлечь на себя его знаменитый гнев, а будучи в этом состоянии, Сикст способен был переступить все границы; так чуть было не случилось и в этот день.
– Что тебе еще нужно? – бросил папа, как только заметил его.
Агостиньо Патризи кинулся на колени.
– Пресвятой отец, – сказал он, запинаясь, – несколько недель тому назад вы велели мне предупредить вас, где бы вы ни находились, если только Джан Баттиста де Монтесекко появится во дворце.
Сикст тотчас же повернулся к «Святому Августину» спиной:
– Он здесь?
– Да, ваше святейшество!
– Один?
– Нет. С ним ваш раб – нубиец Доминго… и еще женщина.
– Как она выглядит? Да не дуйся! Опиши мне ее!
В самом деле у Патризи на лице совершенно ясно было написано, что его обидели. Он поднял глаза на Сикста и вздохнул:
– Молода, брюнетка… и, думаю, можно сказать, что она очень красива. По крайней мере, она была бы красива, если бы не выглядела такой утомленной.
– И что же? – сквозь зубы сказал Борджиа. – Теперь, монсеньор, ты выступаешь в роли сводника! Где же ты ее оставил?
Не соблаговолив ответить, Патризи сделал жест, которым обычно отмахиваются от назойливой мухи, и зашагал навстречу ковылявшему к нему папе.
– Препроводи их в залу с попугаями и крепко-накрепко запри за ними двери. Ах, да, забыл! Извести камерлинка,[9] но только его одного! Дай мне твою руку, Родриго!