— Воин задает вопрос и через свое видение получает ответ. Но ответ прост. Он никогда не приукрашается до степени летающих французских пуделей.
Мы посмеялись над этой картиной, и я полушутя сказал ему, что он слишком строг, что любой, прошедший через то, через что прошел я этим утром, заслуживает хоть капельки снисхождения.
— Это легкий выход, — сказал он. — Это путь индульгирования. Твой мир основан на чувстве, что для тебя все — слишком. Ты не живешь как воин.
Я сказал ему, что у того, что он называет путем воина, слишком много граней и что невозможно выполнять их все. И что его смысл становится ясным, только когда я сталкиваюсь с новыми случаями, в которых я должен применять его.
— Для воина правилом большого пальца является принимать свои решения настолько тщательно, что ничто, случившееся в результате его действий, не может его удивить, и уж тем более — истощить его силу.
Быть воином означает быть смиренным и бдительным. Сегодня от тебя требовалось следить за сценой, которая разворачивалась у тебя перед глазами, а не размышлять о том, каким образом это возможно. Ты сконцентрировал свое внимание не на том. Если бы я хотел быть с тобой снисходительным, то я легко мог бы сказать, что, поскольку это произошло с тобой впервые, ты не был готов. Но это недопустимо, потому что ты пришел сюда как воин, готовый к смерти. Поэтому происходящее не должно было застать тебя со спущенными штанами.
Я сделал вывод, что моей тенденцией было индульгировать в страхе и замешательстве.
— Скажем так, правилом большого пальца для тебя должна быть готовность к смерти, когда ты приходишь встречаться со мной, — сказал он. — Если ты приходишь сюда, готовый умереть, то не будет никаких ловушек, никаких неприятных сюрпризов и никаких ненужных поступков. Все должно мягко укладываться на свое место, потому что ты не ожидаешь ничего.
— Это легко сказать, дон Хуан. Мне приходится жить со всем этим.
— Это не означает, что ты должен жить со всем этим. Ты являешься всем этим, а не просто смирился на какое-то время. Твое решение объединить силы с этим злым миром магии должно было сжечь все тянущиеся чувства замешательства и дать тебе мужество, чтобы провозгласить это своим миром.
Я почувствовал смесь смущения и печали. Действия дона Хуана, вне зависимости от того, насколько я был подготовлен, срабатывали таким образом, что каждый контакт с ним не оставлял для меня другого выхода, кроме как действовать и чувствовать подобно полуразумному придирчивому и ворчливому существу. На меня нахлынула волна ярости, и я больше не хотел писать. В этот момент я хотел разорвать свои записки и бросить все это в урну. И я сделал бы это, если бы не дон Хуан, который засмеялся и остановил меня, взяв за руку.
Насмешливым тоном он сказал, что мой тональ опять собирается сам себя одурачить. Он порекомендовал мне пойти к фонтану и плеснуть воды на шею и уши.
Вода успокоила меня. Долгое время мы молчали.
— Пиши, пиши, — дружески подтолкнул меня дон Хуан. — Скажем, твоя записная книжка — это единственная магия, которая у тебя есть. Разорвать ее — это еще один способ открыть себя навстречу твоей смерти. Это будет еще одним взрывом гнева, ярким взрывом в лучшем случае, но не изменением. Воин никогда не покидает острова тональ. Он использует его.
Он указал вокруг меня быстрым движением руки, а затем коснулся моей записной книжки.
— Это твой мир, и ты не можешь отказаться от него. Бесполезно сердиться или разочаровываться в самом себе. Все, что в данном случае происходит — это то, что твой тональ ушел в свою внутреннюю битву. Битва внутри собственного тоналя — это одно из самых безумных состязаний, какие только можно представить. Плотная[15] жизнь воина предназначается для того, чтобы закончить эту битву. Для начала я обучил тебя, как избегать опустошенности и измотанности. Теперь в тебе больше нет войны. Нет в том смысле, в каком она была, потому что путь воина — это сначала гармония между действиями и решениями, а затем гармония между тоналем и нагуалем.
В течение всего времени, что мы знакомы, я говорил, обращаясь как к твоему тоналю, так и к твоему нагуалю. Именно таким способом должны даваться инструкции.
Сначала следует разговаривать с тоналем, потому что именно тональ должен уступить контроль. Но он должен сделать это с радостью. Например, твой тональ без особой борьбы уступил часть своего контроля, потому что ему стало ясно, что в противном случае твоя целостность была бы разрушена. Иными словами, тональ должен отказаться от таких ненужных вещей, как самозначительность и потакание себе (индульгирование), которые лишь погружают его в скуку. Но проблема в том, что тональ цепляется за все это, хотя он должен был бы радостно избавиться от подобной мути. Следовательно, задача состоит в том, чтобы убедить тональ стать свободным и текучим. Прежде всего, магу необходим сильный, свободный тональ. Чем сильнее он становится, тем меньше цепляется за свои действия и тем легче его сжать. В сущности, сегодня утром произошло вот что. Я увидел возможность сжать твой тональ — ты был рассеян, торопился, не думал, и я воспользовался этим моментом, чтобы тебя толкнуть.
Время от времени тональ как бы съеживается, особенно когда он смущен. Фактически, одно из черт тоналя является его робость[16]. В тех случаях, когда тональ застигнут врасплох, робость неминуемо заставляет его сжиматься.
Сегодня я схватил свой кубический сантиметр шанса. Я заметил открытую дверь той конторы и толкнул тебя. Этот толчок был техникой для сжатия тоналя. Толкнуть следует в строго определенный момент, но для этого нужно уметь видеть.
Когда человека толкнули и его тональ сжался, его нагуаль, если он уже в движении, неважно насколько оно незначительно, берет верх и совершает необычайные вещи. Этим утром твой нагуаль взял верх, и ты оказался на рынке.
Дон Хуан замолчал, словно ожидая вопроса. Мы посмотрели друг на друга.
— Я действительно не знаю, как это произошло, — сказал он, словно читая мои мысли. — Нагуаль способен на невероятные вещи — вот все, что я знаю.
Сегодня утром я просил тебя наблюдать. Сцена пред тобой, чем бы она не была, имела для тебя огромное значение. Но вместо того, чтобы следовать моему совету, ты начал индульгировать в жалости к себе и замешательстве.
Какое-то время ты был целиком нагуалем и не мог говорить. В это время ты должен был только наблюдать. Затем постепенно твой тональ снова взял верх. Чтобы избежать смертельной борьбы между твоим тоналем и нагуалем, я и привел тебя сюда.
— Что особенного было в той сцене, дон Хуан? Что было настолько важным?
— Я не знаю. Это случилось не со мной.
— Что ты имеешь в виду?
— Это был твой опыт, а не мой.
— Но ты же был со мной, правда?
— Нет. Ты был один. Я повторял тебе, чтобы ты следил за всем, потому что сцена была только для тебя.
— Дон Хуан, ты ведь был рядом со мной.
— Нет, не был. Но бесполезно говорить об этом. Что бы я ни сказал, это не будет иметь смысла, потому что мы оба находились тогда во времени нагуаля. Действия нагуаля можно воспринимать только телом, но не разумом.
— Но если тебя со мной не было, то кто же тогда был тот, кого я считал тобой!?
— Это был я, и в то же время — меня там не было.
— Где же ты тогда был?
— Я был с тобой, но не там. Скажем так, я был рядом с тобой, но не в том месте, куда нагуаль тебя перенес.
— Ты хочешь сказать, что не знал, что мы находились на базаре?
— Не знал. Я просто следовал за тобой, чтобы не потерять тебя из виду.
— Но это действительно страшно, дон Хуан!
— Мы были во времени нагуаля, и в этом нет ничего страшного. Мы способны на гораздо большее. Такова наша природа как светящихся существ. Наш изъян — в упорном стремлении оставаться на своем монотонном утомительном, но удобном острове. Наш тональ — это злодей, а он не должен быть таким.
Я рассказал ему то немногое, что помнил. Он поинтересовался, не запомнились ли мне какие-нибудь особенности неба — дневной свет, например, облака или солнце, не слышал ли я каких-нибудь странных звуков, не заметил ли необычных людей или сцен. Он хотел узнать, не было ли там драк, не кричали ли люди, а если кричали, то что именно.
Я так и не смог ответить ни на один из его вопросов. Я искренне принял все событие за чистую монету, решив, что благодаря знанию дона Хуана, каким бы оно ни было, я за одну или две секунды «перелетел» на значительное расстояние и приземлился посреди базара в своем материальном теле.